Вернуться домой - Чистов Олег. Страница 20

Подходят. Здороваюсь и представляюсь. Отвечает на мое приветствие и протягивает руку. Голос у него густой, бархатистый, приятный. Вот тут я начинаю паниковать — наверное, аж пятнами пошел. Знаю, слышал, видел в кино не раз, что в таких случаях положено целовать руку настоятелю церкви. Тем более что я крещеный, в церкви, хоть и редко, но бываю. Но я никогда этого не делал. Случай не представлялся.

Видно, на моем лице отразилось все. То ли улыбнулся, то ли ухмыльнулся в бороду. Мягко пророкотал:

— Видно, редко бываешь в храмах, не приучен.

И, не давая мне возможности промямлить что-либо в ответ, продолжил:

— Да ладно уж, мы не в храме сейчас, так что…

Мы пожали друг другу руки.

— Вот, дьякон рассказал мне о вас, решил сам посмотреть, познакомиться.

Я смутился:

— Да что я, диковина какая-то?

— А то нет! Думаешь, к нам такие визитеры каждый божий день являются? Почувствовав, что у нас завязывается разговор, дьячок засуетился.

— Пойду калиточку открою.

Звякнув связкой ключей, направился к захоронению.

— Цветы-то оставь, — сказал ему в спину настоятель.

— Голова-то совсем дырявая стала, — пробормотал дьякон, возвращаясь.

Положил две розы на мои цветы, а еще две на край скамейки. Настоятель продолжил:

— Я принял этот храм и паству в последний год их жизни. Хорошо их помню, достойные люди были. Мне довелось их отпевать и исполнять последнюю волю.

— Как они…?

Он не дал мне закончить, понимая, о чем я хочу спросить.

— У мужа случился обширный инфаркт, умер буквально на руках у жены. А она отошла, а вернее отлетела к нему ровно на сороковой день. Ты знаешь притчу про лебединую любовь?

Он перешел со мной на «ты» так легко и непринужденно, не заостряя на этом внимания, что я сразу почувствовал огромное облегчение. Естественно, даже не помышляя «тыкать» ему, просто кивнул, добавив:

— Да, конечно знаю.

— Так вот, у людей тоже такая любовь встречается, только очень редко, очень. Она не хотела и не могла без него жить. В тот день была в храме, потом на могилках. Приехала домой, легла спать и не проснулась утром. С тихой такой улыбкой на устах умерла, представляешь?!

Хотелось сказать ему: «Да, представляю, еще двадцать лет тому назад был уверен, что именно так и будет».

Но промолчал, только утвердительно опять кивнул. Вернулся дьячок. Настоятель легонько подтолкнул меня в спину.

— Иди к ним, иди, порадуй.

И добавил:

— Лоб то перекрести, прежде чем входить. Сумеешь?

— Сумею!

— Тогда с Богом!

Изнутри свод оказался изумительно белым, ни единого вздутия, ни малейшей трещинки. Идеально ровный.

Слева и справа чуть выше человеческого роста — две большие родовые иконы. Лики смотрят на тебя спокойным умным взглядом. Тебе начинает казаться, что они все о тебе знают. Если ты знаешь о себе, что ты не последняя сволочь, то постепенно волнение и внутренняя дрожь начинают проходить.

Пол захоронения — из красного кирпича. Надгробные плиты — из серого полированного гранита в два ряда. В дальнем от входа ряду покоится старшее поколение. Новый ряд начинается с могилы Витюши, рядом — могила невесты. Молодцы, не забыли ее желание — лежать рядом с женихом. Позолота на гравированных буквах еще яркая, не покрылась патиной, как на других надгробьях. Осторожно пробираюсь между плитами, кладу по две розы на каждую. Стою несколько минут, обводя взглядом это последнее пристанище. Удастся ли свидеться еще раз? Не знаю. Многое, но не все зависит от нас. Поочередно «крещу лоб», как выразился настоятель, перед каждой иконой и тихо, прикрыв калитку, выхожу на воздух.

Настоятель с дьяконом стоят вполоборота ко мне, о чем-то оживленно разговаривают. Согнувшись почти пополам, настоятель запускает руку в бездонный карман рясы. Достает конверт желтого цвета, оглядывает его со всех сторон и опять опускает в карман. Я подхожу ближе.

— Повидался со всем семейством? Вот и славно, вот и хорошо. Все по-людски, по-человечески.

— Я калиточку пока прикрою.

Дьячок проскользнул мимо меня к захоронению, погремел замком и быстро вернулся.

— Вот теперь можно и к Николаю. Мы тебя проводим и все расскажем.

Настоятель был доволен, что все так хорошо складывается. Не удержался, спросил меня:

— Как усыпальница, понравилась? В хорошем состоянии находится, не правда ли?

Выжидательно повернул голову в мою сторону.

— Все просто отлично.

— Отлично, еще бы не отлично. Как пасхальное яичко сверкает!

Мы медленно шли по аллейке, сквозь зелень высвечивалась белизна старинных надгробий. Все надписи прописаны со старинным «ять». Здесь упокоилась еще первая волна русской эмиграции. В такт неспешным шагам настоятель рассказывал:

— Ежегодно за несколько дней до даты смерти Виктора его невеста приезжала из Израиля. Сама все красила, белила, подправляла иконы. Потом, когда не стало родителей жениха, по их завещанию в доме, где они жили, была организована воскресная школа для детей эмигрантов. В последующие годы ей помогали уже ученики школы и семейная пара преподавателей. В Израиле она была очень известным искусствоведом, реставратором, сумела собрать вокруг себя учеников-последователей. Ее заслуга в сохранении христианских святынь в Иерусалиме огромна. Теперь ученики продолжают ее святое дело в Израиле и в Париже. Поэтому и сверкает это захоронение, как яичко к светлому празднику. Небольшой семейный архив и все награды мужчин этих семей по завещанию переданы на хранение в храм. Денежные средства, завещанные церкви, идут на реставрацию храма и поддержание порядка на кладбище, на содержание воскресной школы.

Мне стало как-то неловко, этот рассказ был больше похож на отчет перед проверяющим, чем на обычный рассказ-воспоминание. Но заметив, с каким удовольствием он все это рассказывает, я не стал ничего говорить. Только спросил:

— А она-то как, от чего умерла, вроде и не старая совсем?

— Эх, милок, эта гадость никого не щадит. Рак у нее нашли. Делали операцию, но потом она месяца за два истаяла, как свеча.

Во время нашего неспешного променада по аллейкам кладбища мы уже несколько раз меняли направление движения. Надгробия пошли с более свежими датами. В некоторых местах их даже еще и не было. Значит могилкам нет еще и года.

Я ничего не спрашивал у своих спутников. Обещали проводить к Николаю, вот и ведут. Видно, где-то здесь на новых участках он и работает. После небольшой паузы, подводя черту под первой половиной моего визита, настоятель сказал:

— Согласно завещанию семейства, мы все исполнили буковка в буковку, до последней запятой. Можем с чистой совестью и легким сердцем смотреть в глаза любому.

В этот момент мы остановились посреди аллейки. Две пары глаз священников внимательно и спокойно смотрели на меня. Надо было что-то сказать, ответить им. Но что? Кто я такой, чтобы оценивать их старания, благодарить?! Имею ли я на это право? Но, похоже, им этого и не требовалось. Они отлично осознавали, что сделали все, как должно быть.

— Вот мы и пришли к Николаю, — тихо сказал дьякон.

Я недоуменно повернул голову в одну сторону, в другую, ища взглядом.

— Да не крути ты головой, вот он лежит, прямо перед тобой, — пробасил за моей спиной настоятель, указывая рукой на одно из надгробий.

Я опешил. На ватных ногах сделал пару шагов в указанную мне сторону. Остановился, оглянулся на священников.

— Он это, он, можешь не сомневаться.

Подошел к могиле. Плита светлого мрамора, в изголовье небольшая, вертикально стоящая плита. Ослепительно белого мрамора ваза. Первая строчка на французском языке. «Николя» и далее чисто французская фамилия. Ниже строчка на русском. Имя то же самое, а фамилия русская с датами рождения и смерти. Посмотрел на дату рождения: как я и предполагал ранее, моложе меня на целых девять лет. Господи, но почему же так? Молодой, здоровый, красивый мужик. Раз — и все. Одна плита и три строчки.

Сзади тихо подошел дьячок, вложил мне в опущенную руку две розы. Я даже не заметил, не обратил внимания, как и когда он забрал их со скамейки у предыдущего захоронения. Спасибо тебе, старый — в отличие от меня ты знал, куда меня ведешь. Постоял несколько минут молча, вспоминая нашу последнюю встречу, поставил цветы в вазу и вернулся на дорожку.