Одиночество в сети. Возвращение к началу - Вишневский Януш. Страница 2

Не помню, какие из слов того парня с листком дошли до меня первыми. То ли что «он жив», то ли что «он летит к тебе». Зато я помню, как потянулась за этим листком, вырвала у него из рук и стала читать. Когда я прочла уже в третий раз с начала до конца, сердце у меня словно вывернулось наизнанку, дыхание перехватило. Я оттолкнула сначала санитара, потом администратора, а потом и молчаливого, с густой проседью мужчину в синей форме. А может, и не отталкивала я никого, и они сами растворились? Вряд ли… Во всяком случае я начала протискиваться сквозь толпу. Везде на полу я видела носилки. У стен, у стоек регистрации, рядом с цветочными вазами. Везде, на чем только было можно, сидели люди, а если не на чем было сидеть, то сидели на корточках или лежали, прикрыв лица руками, молились, но чаще всего – плакали. Над ними склонялись другие люди. В белых халатах, в светоотражающих жилетах, черных сутанах, монашки в белых или серебристо-серых одеяниях. Из громкоговорителей доносился спокойный голос дикторши, повторявший, как заезженная пластинка, по-французски, по-английски и по-немецки, что самолет авиалиний TWA, рейс 800 из Нью-Йорка в Париж, по техническим причинам сегодня не прибудет.

Да мать вашу растак да разэдак! Это ж какие мозги надо иметь, чтобы придумать то, что они придумали – «по техническим причинам». Хотя, если подумать, это не расходилось с правдой. Разбившийся от удара о поверхность океана на тысячу кусков самолет в сущности по самой что ни на есть технической причине прилететь не сможет. Как сейчас слышу сюрреалистический в тех обстоятельствах голос дикторши. И его я тоже никогда не забуду.

Помню, что потом я сидела на какой-то пустой лавочке, прямо напротив молочно-белых дверей, которые раздвигались и снова сдвигались с писком, а стоящий передо мною на коленях парень из гостиницы уверял меня, что «он должен выйти из этого коридора».

Потом на меня что-то накатило, и я заплакала, почувствовав разливавшуюся от низа живота к рукам волну благодарности. И мне захотелось эту мою благодарность обязательно выразить, а поскольку я не знала, кого благодарить, вознесла благодарение Богу. Хотя верующей я никогда не была… И тогда эти пищащие молочно-белые двери раздвинулись в очередной раз и из них вышел он…

На мгновение остановился, нервно оглядываясь вокруг. Он. Первый раз не виртуальный. Пусть вдали, но, наконец, реальный, из плоти и крови. Наконец-то.

Она поднесла к губам пустой бокал. Языком подхватила и отправила в рот кубик льда. Остальные высыпала на ладонь и протерла ими пылающее лицо.

Он заметил меня. А когда он стал медленно приближаться ко мне, я тут же забыла о Боге и благодарности, о том, что с размазанным макияжем и гигантской гематомой от иглы я выглядела как наркоманка со стажем. Хотела сорваться со скамейки, полететь к нему, прикоснуться. Чтобы окончательно убедиться…

Но я не смогла сойти с места, ноги будто приросли к мраморному полу. А может, оно и к лучшему? Может, во всем этом был какой-то замысел? Ведь женщина не должна бегать за мужчиной. Даже влюбленная женщина. Пожалуй, прежде всего именно такая…

Помню, когда он приблизился ко мне и грустно взглянул огромными голубыми глазами, я прижала палец к губам, подавая знак, чтобы он ничего не говорил. А потом… – вздохнула она, прикуривая очередную сигарету. – Только потом…

Внезапно в гостиной зажегся свет. Ее передернуло, будто ток от включенного света прошел сквозь нее. А заслышав шаги, пришла в себя: поспешно притушила сигарету о кубики льда, зажала бокал между ног и прикрыла его ночной рубашкой.

@1

Его разбудила волна тепла. Странно – показалось, что тепло ласкает только его спину. Он медленно открыл глаза: радуги, множество наползавших друг на друга маленьких радуг! Что это? Ну, курнули они вчера, но ведь совсем чуток. Наверняка слишком мало, чтобы это держало до самого утра. По косячку на каждого. Не больше. Надя уже на половине своего начала расстегивать кофточку и сняла лифчик. Он помнит все, что было сразу после, а вот как добрался до постели – провал. Впрочем, не в первый раз.

Рядом с ней он не испытывал нужды в травке во время секса. А однажды – дело было в одном крутейшем варшавском отеле у вокзала – они предавались любви в декадентско-громадной ванне. Тогда у него глаза как будто вывернулись наизнанку. В смысле вовнутрь. Жуть, особенно когда он попытался представить это при других обстоятельствах, но тогда, в той ванне, все было именно так. Сам себе смотрел в глаза! Причем, не в отражение в каком-то там зеркале, а своими собственными в свои собственные! Видел в них очертания Надиной головы между своих бедер. Размазанные и нечеткие из-за того, что двоились. И тогда он зажмурился. Сильно. Для верности придавил веки пальцами. Хотел вернуться к реальности. Хотел видеть то, что там делает Надя в нераздвоенном изображении. Ибо нет в мире таких опиатов, которые выиграли бы соревнование с ее губами…

Продолжая лежать, он широко открыл глаза и на секунду замер, пытаясь собрать мысли в кучку. Это множество радуг, это ведь оптика! Реальная оптика, а не какой-то там продленный кайф. На коже Нади высыхали капли воды, образовывая микроскопические паровые облачка над кожей, через которые, как через призму, преломлялся свет. Мы часто наблюдаем это на небе после дождя. Много призм и муравейник радуг. На ее спине, на ягодицах, на бедрах. Ну а ласкающее тепло, которое он ощутил? Обычная термодинамика. Вот уже неделю стояла поистине тропическая жара, так что Надя прикрепила дешевый, купленный на распродаже китайский вентилятор к покатому потолку чердака. Он сам сверлил дырки в досках, прикрепляя это не столько чудо, сколько чудовище техники, которое нормально проработало всего минут пятнадцать. А потом лишь лениво вертело своими лопастями, с трудом меся неподвижный, вязкий, словно желатин, воздух. Лопасти были такие огромные, что своими концами доставали до середины окна в потолке и, вращаясь, отбрасывали на него тень.

Он смотрел на Надину спину, на попку, которая при ее тонкой талии выглядела как сердце, прилепленное к телу и разделенное на две половинки узкой щелкой. Сразу над ней – выпуклость, довольно заметная, никак эволюция хотела напомнить о себе. Он обожал эту выпуклость. Прикасался к ней кончиками пальцев, целовал, обхватывал губами, лизал, дул на нее. А иногда нежно прикусывал покрывавшую ее кожу с едва заметными светлыми волосками, которые тогда как по команде вставали дыбом, а Надя начинала громко и глубоко дышать, шевелить бедрами и шептать это свое сладкое: «Якуб, что ты опять со мной делаешь…».

Он бесшумно пододвинулся к ней, дотронулся губами до маленькой радуги на этой выпуклости и прошептал:

– С добрым утром, любимая.

Она резко повернула голову. Смотрела на него отсутствующим взглядом. Он заметил слезы в ее глазах и опустился перед ней на колени:

– Ты что, плачешь? Что случилось?

Она перевернулась на спину и прикрыла грудь раскрытой книгой. Долго не отвечала. Кончиками пальцев нежно гладила его щеки и губы.

– Это все из-за книги, – прошептала она.

Краем глаза он глянул на потрескавшуюся и в нескольких местах протертую коричневую с оранжевым отливом обложку, на которой была изображена целующаяся пара.

– Из-за книги, говоришь? – шепнул он, прижимая ее пальчики к своим губам. Потом, не скрывая своего удивления, спросил:

– Это ты из-за книжки, что ль, плачешь? Ты? Ты же взрослая девочка! Я думал, что ты уже не читаешь такие книги, – добавил он с легкой ноткой иронии.

– Такие – это какие конкретно? – резко отреагировала она и приподнялась на локтях. Книга медленно сползла ей на живот, приоткрыв грудь.

– Нууу, такие… Такие… – замешкался он в поиске нужного слова.

Он заметил искорки в ее глазах, уловил раздражение в голосе. Он хорошо знал – когда Надя вводит в разговор свое «конкретно», это чаще всего оказывается прелюдией к дискуссии, а порой и к ссоре. Ему очень нравилось дискутировать с ней, иногда даже ссориться, а все потому, что после таких интеллектуальных стычек они очень красиво мирились. Но теперь, когда она лежала обнаженная и была рядом с ним, он меньше всего хотел начинать дискуссию.