Летний остров - Ханна Кристин. Страница 48

Руби отвела с его лица прядь тонких тусклых волос.

– Мне надо было чаще с тобой общаться. Как я могла допустить, чтобы то, что произошло между мной и Дином, отдалило нас!

– Ты разбила ему. сердце, – тихо произнес Эрик.

– Думаю, в тот год не только его сердце было разбито, и даже вся королевская рать не смогла бы собрать их.

Эрик коснулся ее щеки.

– То, что сделала твоя мать… это, конечно, хреново, но тебе ведь не шестнадцать. Ты должна понимать, что к чему.

– Например?

– Полно, Руби, весь остров знал, что твой отец спит с другими женщинами. Тебе не кажется, что это кое-что меняет? Вот она, правда – весь остров знал.

– Мы с Кэролайн ничем не провинились, но нас она тоже бросила.

Этого Руби до сих пор не могла простить.

– За последние несколько лет я довольно хорошо узнал твою мать, так вот что я тебе скажу: она потрясающая женщина. Я бы все на свете отдал, чтобы у меня была такая мама.

– Насколько я понимаю, великосветская дама не одобряет твоего образа жизни?

– Вероятно. Когда я признался матери, что я гей, она меня выгнала.

– И сколько времени это длится?

– Моя мать не такая, как твоя. Когда моя говорит: «Убирайся», это серьезно. С тех пор я се не видел.

– Даже сейчас?

– Даже сейчас.

– Боже… мне очень жаль, – пробормотала Руби, понимая, насколько бессильны в подобной ситуации любые слова.

– Как ты думаешь, кто помог мне пережить трудные времена?

– Дин?

– Твоя мать. Она тогда только что перешла со своей колонкой «Нора советует» в газету «Сиэтл тайме». Я ей написал – сначала анонимно. Она ответила, подбодрила меня, посоветовала не вешать нос и заверила, что мама обязательно передумает. Это дало мне надежду. Но через несколько лет я понял, что Нора ошиблась. Моя мать прочертила границу. У нее не может быть голубого сына, и точка. – Эрик взял с тумбочки бумажник и достал сложенный в несколько раз листок бумаги. Было видно, что его много раз складывали и разворачивали. – На, прочти.

Руби взяла листок. Бумага пожелтела от времени и местами истерлась на сгибах. В правом верхнем углу темнело коричневое пятно. Руби стала читать и тут же узнала аккуратный мелкий почерк Норы.

Дорогой Эрик!

Я глубоко сочувствую твоей боли. То, что ты решился поделиться ею со мной, для меня большая честь, и я отношусь к этому очень серьезно.

Для меня ты всегда будешь Эриком, королем «тарзанки». Я закрываю глаза и вижу, как ты, словно обезьянка, висишь на веревке над озером Андерсона и прыгаешь в воду с криком «Банзай!». Я вижу мальчика, который навещал меня, когда я болела, сидел на нашей веранде и крошил мяту в миску, чтобы сделать мне лечебный чай. Я помню мальчишку-шестиклассника с ломающимся голосом и прыщами на лице, который не стеснялся взять за руку миссис Бридж, когда мы шли по школьному коридору.

Вот ты какой, Эрик. Конечно, твоя сексуальная ориентация – тоже часть тебя, но не самая главная. Ты все тот же мальчик, который отказывался есть то, что когда-то двигалось. Я надеюсь, что в один прекрасный день твоя мать очнется и вспомнит, какого замечательного сына она произвела на свет. Я за это молюсь. Надеюсь, тогда она посмотрит на тебя и улыбнется взрослому мужчине, которым ты стал.

Но если она этого не сделает, прошу тебя, умоляю, не допусти, чтобы это разбило тебе сердце. Некоторым людям просто не хватает гибкости, терпимости. Эрик, если случится эта ужасная вещь, ты должен продолжать жить. По-другому не скажешь. На свете множество людей, не похожих на других, страдающих, униженных, но они упорно продолжают идти вперед.

Я больше боюсь за твою мать. Ты вырастешь, влюбишься, обретешь себя. Когда мы оба состаримся, я буду приходить к тебе в гости. Мы сядем на веранде твоего дома и с улыбкой вспомним золотые деньки, которые нас чуть не убили. С твоей матерью все иначе. Боль будет подтачивать ее изнутри, пока окончательно не сломает. Поэтому, Эрик, прости ее, люби и живи дальше.

Я тебя люблю, Эрик Слоун. Ты и твой брат стали мне сыновьями, которых у меня никогда не было. Будь я твоей матерью, я бы тобой гордилась.

Нора.

Руби снова свернула письмо в маленький треугольник – он хорошо помещался в бумажник.

– Прекрасное письмо. Я понимаю, почему ты носишь его с собой.

– Оно меня спасло. В буквальном смысле. Это потребовало усилий, и немалых, но в конце концов я простил мать, а когда это случилось, мое сердце перестало болеть.

– Не понимаю, как ты мог ее простить. То, что она сделала…

– Она всего лишь человек.

– А сейчас?

Эрик вздохнул:

– Да, сейчас мне труднее. Я узнал цену времени. Мне хочется увидеть ее хотя бы на мгновение, чтобы сказать, как я ее люблю. И услышать… – его голос дрогнул и перешел на шепот, – услышать что она любит меня.

Руби коснулась его щеки. Эрик улыбнулся и накрыл ее руку своей.

– Руби, прости свою мать.

– Я боюсь.

Руби редко позволяла себе произнести эти слова вслух. Эрик вздохнул:

– Господи, неужели ты не понимаешь, как коротка жизнь? Мы еле-еле плетемся, наивно полагая, что времени у нас сколько угодно, что мы все успеем сделать, сказать… но это не так. Однажды солнечным днем в среду ты отправляешься на ежегодный медосмотр, чувствуя себя прекрасно, и вдруг узнаешь, что твои дни сочтены. Игра окончена.

Руби внимательно посмотрела на Эрика:

– Скажи, как ты прощаешь человека?

Он слабо улыбнулся:

– Я просто… отпускаю его.

– Если я кого-то отпущу… то боюсь упасть.

– В этом нет ничего плохого. – Эрик послал ей воздушный поцелуй. – Руби, я тебя люблю, не забывай.

– Не забуду, – пообещала она.

Домой Руби вернулась за полночь. Она тихо прокралась мимо закрытой двери в комнату матери и стала подниматься по лестнице. Забралась в постель, достала блокнот, ручку и стала писать.

Один из моих лучших друзей умирает. Сегодня я стояла возле его кровати и разговаривала с ним так, как будто все идет нормально, я не могла вздохнуть.

До этого дня я не виделась с ним больше десяти лет и почти его не вспоминала.

Почти…

Я забыла этого мальчика – теперь взрослого мужчину, – с которым мы все детство шли рука об руку. Я сохранила медаль Святого Кристофера, которую он подарил мне на мой тринадцатый день рождения, но самого мальчика я потеряла.

Возможно, он этого не замечал или ему было все равно. В конце концов, как это часто бывает с друзьями детства, наши пути разошлись, но теперь я вижу в подобном порядке вещей нечто грустное. Я ушла слишком легко, не задумываясь, что и кого оставляю позади. А теперь не могу думать ни о чем другом. Я рассталась с жизнерадостным, смешливым черноволосым парнишкой, а встретилась с мужчиной. Он настолько исхудал, что до него страшно дотронуться. Кажется, сквозь его тонкую, словно пергамент, кожу просвечивают кости. И этот умирающий человек отнесся ко мне так радушно, будто я никуда не уходила. Я спрашиваю себя: догадывается ли он, как мне больно смотреть в его поблекшие глаза и видеть в них отражение моей собственной пустоты ? Моей несостоятельности ?

Мне хочется собрать воедино кусочки своего сердца, положить на колени и должным образом изучить. Может, тогда я обнаружу изъян, по вине которого забываю тех, кого люблю.

Как же я устала от одиночества! Много лет я все бегу куда-то, бегу изо всех сил, и мне уже не хватает дыхания. Но вот я здесь и вижу, что в результате никуда не прибежала.

Мне нужна моя мать. Страшно, правда ? Если бы я могла, то отправилась бы к ней прямо сейчас, обнят бы ее и сказала: «Эрик умирает. Я не представляю, как мы будем жить без него».

Интересно, каково это – позволить ей утешать меня. Когда я закрываю глаза, мне удается представить такую картину, но когда открываю, то вижу только закрытые двери, разделяющие нас. И ноющая боль в груди становится все сильнее. Только теперь я поняла, что она означает, хотя живу с ней много лет. Это самая обыкновенная тоска. Я тоскую по маме.