Ополченский романс - Прилепин Захар. Страница 4
Полевой командир пользовался всем местным городским хозяйством как собственным; это было объяснимо: нужды фронта, содержание ополченских подразделений, помощь раненым, похороны убитых, – всё было на нём. Но всё-таки – он перегибал.
Как-то полевой командир явился в администрацию городка. Там прочно сидел городской глава, который сразу принял сторону местного населения, киевских угроз не испугался, и, как мог, вытягивал городской обрушившийся быт. На всякий пожар и обстрел неизменно выезжал сам – и завалы разгребал собственными начальствующими руками. Но полевой командир главу взял под арест, в его кресло сел сам, оставшихся в городке журналистов вызвал на разговор, и пока его снимали, крутился на кресле, постоянно выпадая из кадра.
На столе лежал его “Стечкарь”.
К тому времени уже наступила осень; осенью обещали мир, но никакого мира не случилось – разве что украинские самолёты перестали летать: их посбивали.
Все дороги были пересыпаны осколками. Шины на “пятёрке” приходилось менять по несколько раз в неделю – раньше столько проколов не случалось и за год.
Старший брат скоро получил капитана; был часто пьян и буен; разругались с ним окончательно.
Младший устроился на работу в одну контору, которой продолжали платить киевскую зарплату, – в соседнем городке; снял там же, чтоб далеко не ездить, квартиру – жилья теперь было предостаточно, и оно подешевело в разы.
Люди в офисе сидели тихие, уставшие от новостей; слышно было, как шелестит бумага. Едва начиналось – хотя обстреливать стали всё-таки пореже, чем летом, – бежали в подвал.
В подвале стоял чайник, конфеты в раскрытой коробке, кто-то всегда оставлял книжку с закладкой – обжились.
Раз пересидели обстрел, вышли – а там уже снег выпал.
Он посмотрел на снег и спросил себя: “Ну и чего я?”
Как раз завтра была суббота.
С вечера купил шампанского; даже цветы нашёл – это его удивило больше всего: в единственном большом продуктовом был уголок, где уставший мужчина невнятного возраста с бесцветными слезящимися глазами продавал цветы; и он так оживился, когда к нему обратились – про все подробности, сочувственно улыбаясь, расспросил: “…невеста? Как хорошо!” – бумагой обложил букет в три слоя.
Руки у продавца были такие, будто он их отмывал всякий раз до белых пятен; а ногти подстрижены очень коротко. На плечах – старое пальто.
Другие продавцы в магазине сидели в старых кофтах и в поношенных вязаных шапочках. Отсчитав сдачу, дули на руки и залипали, как дремотные птицы.
Позвонил. Сразу взяла трубку. Почувствовал, что соскучился.
– Дочь не вернулась? – спросил.
Она тоже обрадовалась.
– Нет-нет, но звонит, ругает меня, говорит – а чего я здесь делаю, – а я говорю: “Как чего? Квартиру твою стерегу! Всё же закончится! Всё будет, как было, чего ехать-то, куда, может, и позади уже всё самое страшное…” – она щебетала то весело, то грустно, он слушал, совсем перестав понимать слова.
– Завтра приеду? – спросил.
Конечно, говорит, приезжай, я уж думала, говорит, пропал совсем.
“Пятёрку” намыл сам, руками, тряпкой, как в стародавние времена. Такая красавица оказалась, когда отмылась. Даже испугался, что украдут теперь. Несколько раз в окно выглядывал за ночь.
Машина стояла будто прижавшись животом к дороге, тоже напуганная.
Выспался плохо, но поднялся довольный собой.
Вынул цветы из кувшина, стряхнул воду, снова обернул их в бумагу – получилось похуже, чем у того продавца в пальто, но всё-таки. Шампанское забрал с подоконника.
На улице выпал новый снег.
Долго прогревал “пятёрку”, вслушиваясь в почти звериное урчание мотора. На улице было тихо; не стреляли.
Сразу вильнул на объездную.
Возле блокпоста привычно начал сбавлять скорость, но ему махнули: проезжай, – его узнали, он как-то угощал местных бойцов сигаретами.
Двинулся не по трассе, а параллельной, грунтовой: трассу иногда обстреливали, а грунтовку почти нет, да там и покороче было.
Доехал без приключений; за пару километров до городка его обогнал тот самый полевой командир с позывным из комикса – два чёрных джипа без номеров.
Джипы шли на аварийках: так все ополченцы ездили, чтоб их, без промедленья, пропускали.
Пристроился следом, даже поддал газку – зная, что всё равно скоро отстанет, но как бы выказывая свою независимость: я вас не боюсь, я тоже здесь живу, ничего вы мне не сделаете, да и перевозил я вам с границы столько всего в своё время, что ещё неизвестно, кто кому тут должен.
Дальше всё происходило слишком скоро, чтоб испугаться, и слишком ярко, чтоб забыться.
Первый джип резко затормозил и стал принимать на обочину, объезжая какое-то препятствие, второй тоже начал притормаживать, в обоих джипах уже открывались двери – бойцы собирались выпрыгивать и занимать позиции; но тут же началась уверенная, жесткая, безостановочная стрельба.
Он успел удивиться, что от джипов летят не просто стёкла – но, как показалось, целые куски обшивки: железо, пластмасса…
Падая на сиденья, чувствовал сильнейшие толчки: “пятёрку” дёргало и встряхивало. Вот пробили одно колесо, вот второе, вот сверху посыпались стёкла.
“Убьют, – понял он. – Смерть”.
Стрельба длилась не больше полутора минут.
Потом послышались шаги. Потом хлопок гранаты, потом ещё один хлопок, и несколько одиночных выстрелов.
В промежутке между выстрелами он услышал человеческое дыхание.
Только тогда догадался, что лежит щекой на букете. Вся бумага с букета расползлась.
– Эй, мужик, – сказали ему. – Встань-ка. И ручки, да, перед собой.
Он поднялся, держа руки с растопыренными пальцами так, как обычно делают, пугая детей.
Медленно, всё ещё ожидая выстрела, перевёл взгляд на человека, стоявшего возле двери “пятёрки” и смотревшего в окно.
– Шампанское у тебя, цветочки, – удивился тот. – Оружия нет?
Ответил одними губами: нет. Голос совершенно отсутствовал. Едва ли его ответ был слышен.
Человек был в белом маскхалате, и видны были только смешливые, но совершенно ледяные глаза.
Выговор человек имел твёрдый, лишённый всякой южной округлости, русский.
– Езжай потихоньку; извини, – сказал человек в маскхалате. – На обочину только не выкатывайся, а то подорвёшься.
…успел заметить промельк ещё нескольких маскхалатов: стрелявшие исчезли за пригорком, с которого и вели стрельбу…
“Если они спускались добить всех с той стороны, справа, – догадался он, – значит, там и нужно объезжать. А мины слева…”
Каждую мысль он проговаривал в сознании словами, чтоб эта мысль не рассы́палась.
Слева было поле. В нескольких метрах от второго, ближнего к “пятёрке” джипа, лежал на грязном утоптанном снегу человек в форме. Ещё один – возле заднего колеса.
Крови почему-то заметно не было; видимо, ещё не натекла.
Он повернул к себе зеркальце заднего вида и всмотрелся в своё отражение. Сначала увидел совершенно сумасшедшие глаза. Затем потёк крови на совсем белой щеке, и прилипший лепесток розы, выглядевший слишком ярко – наверное, от белизны и бледности кожи.
Кровь, кажется, шла оттого, что укололся шипом.
Цветы, хоть и потрёпанные, всё так же лежали на сиденье.
И шампанское не было разбито.
Машина по-прежнему, как ни в чём не бывало, работала.
Больше никаких звуков, кроме мотора “пятёрки”, слышно не было.
Он снова развернул зеркало заднего вида, – чтоб видеть происходящее позади.
Позади было чисто.
Включил первую и медленно тронулся, объезжая джипы справа, и стараясь никуда не смотреть.
С этой стороны тоже лежал один человек, на боку, с открытым ртом.
Пришлось проехать ему по ногам.
На миг возник нелепый страх, что человек сейчас вскрикнет и начнёт ругаться.
Пробитые колёса издавали разнообразные шумные звуки: свиристели и будто хлестали разлапистыми крыльями по дороге.
Всё мнилось, что за автомобилем кто-то на многочисленных ногах бежит, – посматривал в зеркало: нет, только чернели изуродованные джипы.