Морок (СИ) - Горина Екатерина Константиновна. Страница 3

— Ты только быстро его кончи, не мучь долго — сказал Казимир, принимая от корчмаря маленький тугой платяной мешочек. — В душу он мне запал, понимаешь…

Корчмарь кивнул.

Закатные лучи солнца играли разными цветами оконной мозаики, подсвечивая непонятно как уцелевший сюжет истории, в котором Светозара Могущественная, стоя в узкой бойнице Длинного Варфоломея, воздев кверху белые руки, молит небеса о дожде, чтобы спасти Край от засухи, продолжавшейся третий год.

Королева Евтельмина Прекрасная уныло ковыряла серебряной вилкой в зубах, разглядывая витраж пиршественной залы. С тех пор как Светозара Могущественная бесславно опозорила магическое искусство, в Краю не осталось ни одного человека, обладающего хоть сколько-нибудь способностями, отличающимися от махания кайлом или топором. Каждый взмах руки, не обреченный инструментом сельскохозяйственной направленности, вызывал опасения и навлекал смерть. Бабка Евтельмины Прекрасной, Кларисса Мудрая, велела сначала обезглавить Светозару Могущественную, лучшую свою подругу, а затем истребила всех волшебников в округе, пытаясь снять с себя гнев народный, который возрастал пропорциональному тому, как быстро высыхали поля в Краю от палящих лучей солнца. Не сделай этого Кларисса Мудрая, крестьяне обрушили бы свое негодование на королевский дворец, погрязший в жирной копченой свинине и пороках, заселенный друзьями, родственниками и случайными знакомыми всех мастей, огруженных орденами и званиями.

После провальных реформ Клариссы Мудрой, в результате которых все бездари и подлизы Края, собрались во дворец, решение подставить магов было единственным мудрым решением. Однако, сейчас, через 50 лет после всех событий, во дворце стало невыносимо скучно: даже простейшие фокусы были под запретом. Чирий, вскочивший третьего дня на королевском седалище, — единственный, кто не давал заснуть в этом безжизненном месте, разбавленном тоскливой компанией инженера, фармацевта и дремучей королевской няньки, оставленной при дворе из милости к прошлым ее заслугам и сказкам, которыми, бывало, она баловала юную Евтельмину, пока королева-бабка предавалась возлияниям.

Нянька была дряхла и морщиниста, как старый башмак, лицо ее имело зеленоватый оттенок, она казалась покрытой той самой благородной патиной, какой были щедро одеты все лестницы и бюсты дворца. Старческие глазки производили такое неимоверное количество гнойных слез, что будь они хоть где-нибудь пригодны, скажем, в аптекарском деле, эта пифия могла бы открыть небольшой заводик по производству эликсира. К сожалению, все, что производила сушеная мойра, было абсолютно бесполезно. Всё, кроме одного.

Несмотря на крайнюю ветхость и совершенно гадкий вид няньки, память её была остра, как нож. При удачной активизации сознания старой клячи беззубый рот мог без устали в течение пары часов выдавать преданья старины настолько глубокой, настолько поэтичной и величественной, что королева, истосковавшаяся по чудесам, ни на минуту не отпускала старуху от себя и заботилась о ней лично, лучше и больше, чем о себе.

Да, конечно, в Краю после зачистки от магии начали развиваться науки. В основном, математика и статистика. Сначала посчитали всех особей мужеского пола в Краю, потом женского, потом принялись уточнять количество коров и свиней. Когда и это было сделано, вспомнили про курей. Дальше принялись делить людей на курей, и наоборот. Выяснили, что в Краю живут хорошо, так как на каждого человека пришлось по одной курице. На этом развитие науки застыло, и в обществе набрало популярность философствование, так как теперь необходимо было все же установить точную последовательность: одна курица на одного человека приходилась в Краю, или один человек на одну курицу. Находились смельчаки, которые утверждали, что в самом начале утверждения следовало бы ставить курицу. В ответ на это лояльные к власти мудрецы обвиняли сторонников радикальных суждений в том, что такое утверждение неизбежно производило Евтельмину в королеву курей. Философы окраин, выступавшие по преимуществу на площадях, возводили такие умозаключения в степень, вещая, что в указанном случае королева курей — сама кура… Пару философов сослали на дальние выселки, на том и с этим закончили.

Без магии в Краю было невыносимо скучно: без заговоров на полях не росли зерновые, без благословений и помощи высших сил не беременели бабы в деревнях, без нашептываний знахарей мужики спивались, без оберегов люди пропадали в лесах и на болотах…

Высокая словесность, необходимая при составлении заклинаний, была заброшена, барды вымерли от пьянки, а летописцы более упражнялись в рисовании заглавных букв, нежели в документальном отражении действительности, да и то: отражать-то было нечего.

Магия была жизненно необходима и совершенно невозможна. Указ Клариссы Мудрой действовал еще ближайшие 50 лет, его отмена сулила проклятием рода на 12 поколений, (пожалуй, это единственная оставшаяся магия в Краю). По этому указу до сих пор псы королевства рыскали по всем селам и весям, выискивая, выслушивая, вынюхивая все, что связано с волшебством: сплела ли бабка косу внучке кольцом в противоход солнцу, расшила ли мать подол девке на свадьбу красными крестами, шепнула ли молодая что-то за порогом дома в сторону от всех, — тут же являлись ловцы и хватали подозрительных, увозили к мясникам и терзали и мучали их, пока не бросали бескровных с белыми губами в колдовские колодцы с камнями в наскоро зашитых брюхах.

Евтельмина Прекрасная была страшна и бездетна. Собственно, и Прекрасной-то ее нарекли, оправдывая невозможность выдать замуж, говорили, настолько-де хороша, что претенденты на руку и сердце слепнут от великолепия. Исправить безобразие могла только магия, а она была под запретом. Евтельмина слишком боялась проклятия для своего рода, чтобы разрешить хоть одному колдуну приблизиться к себе, но годам к сорока поняла, что рода нет и не будет, и все чаще стала задумываться над способом нарушить бабкин указ. С каждым годом шансов нарушить его оставалось все меньше. Королевские псы усердно колесили по Краю в поисках ведьм и колдунов, корчмари, которыми стали отпущенные из тюрем убийцы на условии получения свободы за роль палача, самозабвенно пытали и уничтожали своих жертв.

Евтельмина поначалу стала бывать в пыточных подвалах, желая найти порядочную ведьму. Официально визиты наносились якобы с личным контролем преданности убийц-палачей. Зоркий взгляд королевы смотрел не на жертву, а на ее мучителей, пытаясь высмотреть хотя бы одного палача, делающего работу без искры и задора, готового вступить с ней в сговор по поиску и спасению носителей запрещенных знаний. В глазах истязателей она искала хоть каплю жалости к бабам в грязных передниках, плюющих зубами и кровью, хрипевших от боли и страха, согласных на все обвинения палача. Не было там жалости.

Зато теперь у Евтельмины была бессонница от вечных картин, встающих перед глазами, наполненных разбросанными зубами и ногтями, белеющими костями из раскрошенных пальцев, рваными мочками ушей и лужами скользкой жирной крови. Был удушающий тошнотворный запах, который не заглушить никакими духами, никаким луком или известью…

— Пошли вон! Все вон! — королева кинула серебряной вилкой в толпу танцующих.

Оркестр осекся всего на мгновение, свирель издала протяжный, удивленный звук. Но вскоре все продолжилось с тем же жаром и пылом, что и за секунду до паузы.

К выходкам стареющей безобразницы все давно привыкли.

— Сударыня, Рогнеда скончалась, — склонился к Евтельмине долговязый математик.

Королева приняла скорбное выражение лица и уже приготовилась сказать традиционное «все мы смертны», но задумалась.

Сломанный в районе поясницы в форме прямого угла математик застыл над ней с приготовленным понимающим лицом.

— Кто такая Рогнеда? — медленно проговорила Евтельмина.

— Нянька…

— Нянька сдохла хвост облез, — как-то машинально пропела королева…