Снова три мушкетера - Харин Николай. Страница 7

— Посмотрим, — был его ответ.

Так как Планше и Гримо не могли поместиться в кубрике или каюте, отведенной д'Артаньяну, они устроились на ночлег в тесной каморке под лестницей, ведущей на палубу, д'Артаньян же отправился к себе и в глубокой задумчивости прилег на койку.

Заснуть он не мог, ему мешала сильная качка. Кроме того, мысли против воли то возвращались к погибшей Констанции, то перед глазами возникало обезглавленное тело миледи в ту страшную грозовую ночь на берегу Лиса, и наш герой ворочался с боку на бок в кромешной тьме маленькой каюты.

Читатель не раз имел случай убедиться, что д'Артаньян был человеком не робкого десятка. Однако наш гасконец имел впечатлительный ум и хорошо развитую фантазию. Он не мог не думать о возможных опасностях, пускаясь в очередное рискованное предприятие. Его храбрость имела своим источником не безрассудство, а сильную волю, побуждавшую его преодолевать страх.

Д'Артаньяна не оставляли сомнения. Он снова и снова возвращался к предостережению Атоса и спрашивал себя: мог ли он под каким-либо предлогом уклониться от исполнения приказа Ришелье?

Его размышления были прерваны появлением помощника капитана, несущего с собой фонарь.

— Вы, кажется, хотели меня видеть, сударь? Если так — то я к вашим услугам, — раздался голос, произносивший эти слова чисто, с чуть уловимым бретонским акцентом.

— Да, заходите, господин…

— Эвелин, сударь.

— Вот именно, господин Эвелин. Тем более что это я у вас в гостях, не так ли? Слыша вашу речь, я подумал, что на судне есть француз, а перед серьезным делом всегда приятно пообщаться с соотечественником.

— Разве вам предстоит серьезное дело, сударь?

— Вы правы, черт возьми. Скорее мне, чем вам. Но я думал, что вы лучше осведомлены о причинах выхода в море вашего судна.

— Э, видите ли, сударь, я человек, всякое повидавший на своем веку, и, следовательно, знаю, что лучшая политика — ни во что не вмешиваться. Якоб велел поднимать паруса — значит, надо поднимать паруса.

— Вы бретонец, господин Эвелин? — спросил д'Артаньян, которому не слишком понравилось подчеркнутое стремление собеседника убедить его в своей полной неосведомленности о причинах экспедиции.

«Странная позиция для помощника капитана», — подумал наш гасконец и решил смотреть в оба.

— Как вам сказать, сударь. Отец мой был шотландцем, но жил в Остенде, а матушка и впрямь увидала свет Божий в Бретани, но ее почтенный родитель был гугенотом из Эльзаса. По этой самой причине я с младых ногтей говорю на четырех языках, а войдя в возраст и поплавав на судах Голландской Вест-Индской компании, научился понимать также и испанскую речь.

— Но какое же отношение имеет испанская речь к Голландской Вест-Индской компании?

— Самое прямое, сударь. Если вы позовете слугу и потребуете, чтобы он принес что-нибудь, способствующее приятной беседе, я с удовольствием расскажу вам о делах, свидетелем которых мне довелось побывать и о каких, готов биться об заклад чем хотите, вы в жизни не слыхали.

Д'Артаньян, решив, что не следует пренебрегать возможностью провести предстоящие несколько часов в обществе словоохотливого моряка, постучал кулаком в переборку, за которой, как он знал, находятся Планше и Гримо.

Через некоторое время появился заспанный Планше.

— Что случилось, сударь? — спросил он, отчаянно борясь с одолевавшей его зевотой.

— Планше, господин Эвелин — помощник капитана фелуки. Он делает нам честь, приглашая нас отведать вина из корабельных запасов. Сейчас он объяснит тебе, что ты должен сделать для того, чтобы воспользоваться его любезностью.

— Я слушаю вас, сударь, особенно если принять во внимание, что в каморке, где помещаемся мы с Гримо, чертовски сыро…

— Планше, сколько раз я учил тебя, что скромность является первейшей добродетелью слуги, — сказал д'Артаньян, стараясь придать себе по возможности строгий вид.

— Э, сударь, — воскликнул Эвелин. — Плох тот хозяин, который не позаботится о слуге. Я это говорю со знанием дела, поскольку сам состоял в услужении… Слушай меня, парень. Ступай в трюм и отыщи семь бочонков, что стоят слева от лестницы. В каждом из них доброе вино с берегов Рейна, или меня зовут не Александр Эвелин! Принеси нам и не забудь своего молчаливого товарища.

— И все же, господин Эвелин, — спросил д'Артаньян, когда Планше принес вино и изрядный ломоть копченого мяса и удалился, — прежде чем вы начнете объяснять связь между Голландской Вест-Индской компанией и испанским языком, позвольте мне задать вам один вопрос.

— Охотно.

— Что вы скажете, если комендант Ла-Рошели или кто-либо из ее защитников спросит вас, откуда и куда идет ваше судно?

— А, так мы идем в Ла-Рошель?! Черт побери!

— Вот именно! Черт побери, вы хотите уверить меня в том, что вам это не известно?!

— Ничуть не бывало! Я хотел только сказать, что не был уверен в том, известно ли это вам. Не мое это дело — вмешиваться в дела, которые пахнут высокой политикой, а следовательно, и виселицей.

— Виселицей! Но почему?!

— Виселицей, эшафотом, Бастилией — чего еще можно ожидать от политики! Кончини, Шалэ — все они занимались не чем иным, как политикой, и все плохо кончили.

— Но почему вы считаете, что здесь замешана политика?

— Ах, сударь! Но если мы идем из лагеря войск его величества в Ла-Рошель, которую осаждают войска его величества, то что я должен предположить?

— Что речь идет о сугубо военных вопросах, например. Однако, любезный господин Эвелин, оставим предположения и займемся фактической стороной дела. Помнится, я задал вам вопрос…

— Вопрос, сударь?

— Тысяча чертей!

— Ах, ну да, конечно, теперь я вспомнил, сударь. Относительно конечного пункта следования «Морской звезды».

— Так ваша фелука называется «Морская звезда»?

— Да, сударь.

— Звучит весьма романтично. Но я не хочу отвлекать вас…

— Я отвечу, что «Морская звезда» вышла из Остенде и направляется в Сантандер, предварительно зайдя в Портсмутскую гавань.

— А…

— А вы, сударь, путешествующий гасконский дворянин, и больше мне ничего не известно.

— Ну что же, — сказал д'Артаньян, видя, что из помощника капитана больше ничего не вытянешь. — Теперь я ничего не имею против вашего поучительного рассказа, господин Эвелин.

— Право же, это намного лучше, чем говорить о политике, сударь, откликнулся помощник капитана со вздохом облегчения.

— Итак, любезный господин Эвелин…

— Итак, сударь! Как я уже имел честь сообщить вам, в юности я попал на один из кораблей Голландской Вест-Индской компании.

— Да, и вы также упомянули, что, благодаря этому, выучились испанскому языку.

— Совершенно верно, сударь. Хотя, на первый взгляд, может быть, трудно усмотреть связь. Дело, однако, заключается в том, что Голландская Вест-Индская компания торгует за океаном — в тех землях, которые испанцы называют Западными Индиями и где они хозяйничают почти как у себя дома.

— Так вот почему вам пришлось заговорить по-испански!

— Не только по этой причине, сударь.

— Какова же другая?

— Я был продан в рабство!

— Проданы в рабство?! Черт побери!

— Сколько раз я повторял то же самое, сударь, когда сделался рабом богатого плантатора. Но в Западных Индиях порядки не такие, как в Европе. Там идет такая же торговля людьми, как в Турции, сударь. Слуг покупают и продают, как у нас лошадей.

— Ах, черт возьми! — воскликнул д'Артаньян, припомнив, как, по наущению Атоса, он чуть было не сыграл в кости на Планше.

— Да, да, сударь, — продолжал между тем помощник капитана, не будучи в состоянии верно оценить чувства собеседника. — Встречаются люди, которые недурно наживаются на таком промысле: они едут во Францию, набирают людей горожан и крестьян, — сулят им всякие блага, но на островах мгновенно продают их, и у своих хозяев эти люди работают как ломовые лошади. Больше того, сударь, — этим беднягам достается больше, чем неграм. Плантаторы объясняют это тем, что негры работают всю жизнь и, следовательно, их необходимо беречь, а белых покупают лишь на какой-то срок и поэтому эксплуатируют их безо всякого зазрения совести.