Академия под ударом (СИ) - Петровичева Лариса. Страница 24

Именно они и определяют жизнь. Оберон может и дальше спасать Элизу от тех, кто ведет на нее настоящую охоту — Элиза все равно будет относиться к нему настороженно. Просто потому, что такова ее природа.

Губы Элизы дрогнули, и она откликнулась на его поцелуй — робко, словно вступая на неизведанную тропу. Целовалась ли она с кем-нибудь вообще? С этим своим женихом, как бишь его… Морисом? Оберон прижал ее к себе, чувствуя теплый запах волос и кожи, и в голове у него мелькнуло: к дьяволу все, незачем больше сдерживаться. Надо просто взять то, что хочется. То, чего они оба хотят.

Элиза целовала его, ее губы были мягкими и слегка солеными, и поцелуй был полон надежды и далекой тоски. Пушистые ресницы дрогнули, и, оторвавшись от Оберона, Элиза едва слышно выдохнула, просыпаясь:

— Морис…

Оберону показалось, будто одна рука звучно ударила его по затылку, а вторая нахлобучила на голову шутовской колпак. Все очарование нежности исчезло, не чувствуя ничего, кроме досады и стыда, он отстранился от Элизы и сказал, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее:

— Доброе утро, Элиза.

Девушка содрогнулась всем телом, как зверек, угодивший в ловушку, рванулась в сторону — да Оберон и не держал ее. Огромные потемневшие глаза испуганно уставились на него, Элиза машинально дотронулась до покрасневших губ и проговорила:

— Мне снился сон…

— Ваш жених, — с прежним спокойствием произнес Оберон. Конечно, нет тут ничего досадного, когда девушка целует тебя, шепча имя другого. Никто ведь не отвечает за то, что видит во сне.

«Пожалуй, надо было тогда поднимать руку выше. И не только руку», — мрачно подумал Оберон, вспомнив свое знакомство с миледи Леклер. Кончики ушей начало жечь — верный признак с трудом сдерживаемого гнева.

— Да, — кивнула Элиза. — Я даже не знаю… он никогда мне не снился.

— К перемене погоды, — заметил Оберон, кивнув в сторону окна. Дождь шел все сильнее, по подоконнику грохотали потоки воды, и даль была непроглядно темна. Даже свет алмазов не разгонял ее. К дьяволу все алмазы, они не дадут Оберону то, что он хочет. — Старые знакомые обычно снятся к перемене погоды.

Ну а что тут еще можно говорить? Не ругать же ее? Кто тут заслужил трепку, так это сам господин декан. Не надо целовать спящих девушек, это не сказка про Элли-Сонницу, которую прекрасный принц разбудил поцелуем. А раз сам сунулся к той, которая тебя просто вежливо терпит, так потом не обижайся на то, что она произносит имя другого в твоих объятиях.

Так тебе и надо. Дурак, дерьмом набитый.

— Вы меня поцеловали, — промолвила Элиза. Снова прикоснулась к губам, словно там болело и жгло.

Оберон кивнул. Не было смысла скрываться и прятаться.

— Да. Поцеловал, — ответил он и рассмеялся. — Думаю, за свои добрые дела я заслужил кое-что посерьезнее, чем ваш давешний братский поцелуй.

Элиза одарила его таким взглядом, которого Оберон не понял — зато стало ясно, что он сморозил глупость. Шутка не удалась.

Она вздохнула. Мягко дотронулась до его щеки.

— Вам, должно быть, неприятно сейчас, — сказала Элиза. — Оберон, простите меня, пожалуйста, мне снился Морис, и я позвала его…

Оберон махнул рукой. Поднявшись с дивана, он подошел к окну — ничего, кроме дождя и его досады.

— Не надо извиняться за то, что вам снится, — ответил он, не оборачиваясь к Элизе. — Вы ведь не выбираете свои сны.

«Дурацкий казус, — хмуро подумал Оберон. — И я дурак».

Элиза выскользнула из-под одеяла, подошла к нему. Дотронулась до плеча. Оберон чувствовал ее дыхание и тепло тела, хотел, чтобы она не отходила, и понимал, что если в академии объявят конкурс идиотов, то он займет второе место — потому, что идиот.

— Вы… — начала было Элиза и ничего не сказала. Умолкла. Ее рука лежала на плече Оберона, и он вдруг подумал: нет ни счастья, ни надежды, если ты не форменный мерзавец и не хочешь ломать другого человека через колено.

Он повернулся от окна — ну а что стоять так? Начался новый день с новыми делами и заботами. В ту же минуту Элиза поднялась на цыпочки и поцеловала его.

Оберон порывистым движением прижал ее к себе, ловя брызги тех чувств, что летели к нему от девушки — в эту минуту ей наконец-то впервые за долгое время было спокойно и легко, и Элиза не хотела, чтобы эта блаженная минута таяла. Когда они все-таки оторвались друг от друга, то Оберон провел подушечкой пальца по припухшим губам Элизы и сказал, глядя в потемневшие затуманенные глаза:

— Так как, Элиза? Принимаете мое предложение? Обещаю быть вам хорошим мужем.

— Вы невыносимы, — с улыбкой промолвила Элиза и добавила: — Да. Да, я согласна.

— Отвратительная погода, господа!

— Что поделать, северная осень во всей красе!

Несмотря на заклинание, которое укутывало от дождя, рассеивая мелкие капли, Анри выглядел недовольным и мрачным. После завтрака ждали занятия, несмотря на алмазы и великого владыку, всем надо было вести привычную работу, но Оберон видел, что господин старший зельевар больше всего хочет сесть где-нибудь в тепле, и чтобы его оставили в покое и не трогали.

Элиза стояла под таким же заклинанием в шестидесяти шагах. Сегодня утром они еще раз разошлись в разные концы коридора, и Оберон невольно подумал, сохранит ли она свое отношение к нему после того, как окончательно освободится. Сморчки из министерства магии обещали им три недели, но Оберон смотрел на цепь и понимал, что осталось три-четыре дня, не больше.

Та дрянь, что Анри варил для них, прекрасно делало свое дело.

Глиняные хорбы — магические помощники для трудных работ, которых госпожа Бьянка лепила всю ночь, с грохотом и треском возились в разломе. Прищурившись, Оберон насчитал дюжину круглых голов и грубых приземистых тел: Бьянка лепила наскоро, не озадачиваясь деталями, но хорбам не нужна красота. Вот один из них, весь в грязевых потоках, протянул небольшую корзину — Акима, который чуть ли не подпрыгивал от нетерпения, схватил ее и довольно воскликнул:

— Миллионы, друзья мои! Миллионы золотых крон!

Хорб заворчал и опустился в разлом. Оберон и Анри подошли к ректору — да, необработанные алмазы выглядели непритязательно. Так, грязные стекляшки. Протянув руку, Оберон взял один из них, и камень на его ладони засветился розовым, словно ожил.

— Возьму в счет своей доли, — сказал Оберон, глядя куда-то в сторону замка поверх головы ректора. — Мне надо делать свадебное кольцо.

Вид Анри почему-то был скептическим, словно он ожидал чего-то другого. Зато Акима дружески похлопал Оберона по плечу и заявил:

— Прекрасно, друг мой! Просто прекрасно! Дать вам выходной?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Оберон. Он не понимал до конца, что с ним происходит. Девушка, которой он добивался, сказала ему «да». Чего еще хотеть, что было не так?

— Что там наш великий владыка? — поинтересовался он. Акима усмехнулся.

— Я подсчитал вчера его долю, — сказал он. — Хватит, чтобы основать собственное королевство… ну или вернуть себе старое. Кстати, наши друзья из министерств сегодня отправили прошения об увольнении. Благоразумные люди, ничего не скажешь.

Оберон невольно вздохнул с облегчением. Значит, какое-то время об алмазах никто не узнает. Конечно, потом информация все же выплывет, такого огромного шила ни в одном мешке не утаить — но пока у них было время.

Почему все-таки Элизу оставили в покое? Поняли, что действовать в академии магии себе дороже? Решили не рисковать?

Или она в самом деле больше не нужна? Тогда что случилось?

— А Жоан хочет королевство? — поинтересовался Оберон. Акима пожал плечами.

— Мне показалось, что пока он хочет прийти в себя, — сказал он. — И не размышляет ни о власти, ни о деньгах. Знаете, так бывает. Иногда хочется просто дышать и ни о чем не думать.

Возвращаясь в академию и глядя на высокие окна столовой, залитые теплым светом, Оберон вдруг понял, что было не так. Он боялся — память подсовывала ему картинку из прошлого. Всего три дня после свадьбы, смятая окровавленная простыня и пальцы Женевьев, которые комкали ее, сжимаясь и разжимаясь. Сама Женевьев Ренар, Паучья ведьма, уже была мертва.