Дорога на Стрельну - Аль Даниил. Страница 55

Я же своё продолжаю кричать. Причём весьма грозно:

— Киндеров! Киндеров вперёд! Становись в очередь…

Поняли меня немцы. Стали они с нашей помощью очередь устанавливать. Вся площадь разом заголосила: «Рае! Рае!» Как выяснилось, «рае» по-ихнему «очередь». Ну, думаю, если очередь за нашей советской кашей для вас теперь оказалась раем, значит, хорошо вы навоевались!

Вскоре после начала моих действий присоединились к нам и ещё различные наши бойцы. Девушек несколько ещё появилось… Начали они мне помогать, и вскоре превратили мы эту «раю» в настоящий хвост, попросту говоря — в очередь.

Стал я тут распоряжаться. Поднялся на ступеньку кухни и начал показывать, как очередь сдвинуть к панели и вокруг площади заворачивать. Потом самолично пошёл опять вдоль немцев. Тех, кто с детьми поменьше, выводил вперёд. За ними старух и стариков поставил. Ну, а весь средний возраст и молодёжь, тех, само собой, назад попятил, чтобы там уж они между собой разобрались, кому за кем стоять. Глядишь, и повару кое-какие условия для работы создались. Начал он своим черпаком орудовать.

— Смотри, — говорю я ему, — мимо не проливай! Каша как-никак нашенская.

— Ничего, — говорит, — под бомбёжками не проливал, а тут уж как-нибудь!

Немцы, особенно мамаши с детьми, проходя мимо меня, своё «данке» говорили. Я, конечно, это слово давно знал. Не раз, бывало, на дорогах войны отломишь военнопленному фрицу кусок своей пайки или махорки отсыплешь, так он всегда «данке» скажет. «Спасибо» это по-ихнему. Короче, установился тут на площади с моей помощью самый настоящий порядок. Как говорится, немецкий.

Очень скоро после этого приезжает сюда на «виллисе» какой-то полковник. Я его не сразу за делом заметил. Я в это время в самой суёте продолжал находиться. Девчушка одна подсказала, что меня полковник окликает. Подбежал я к нему, поприветствовал честь по чести и докладываю:

— Товарищ полковник! Старший сержант Тимохин. Нахожусь при наведении порядка при раздаче населению каши. Разрешите продолжать наводить?

А полковник такой строгий-строгий. Замечания мне никакого не делает, а молча вынимает блокнотик и спрашивает:

— По своей инициативе, значит, действуете?

— Так точно, — говорю, — товарищ полковник. Поскольку без моей инициативы тут сутолока творилась.

Полковник ещё строже на меня глянул.

— Назовите ещё раз фамилию и номер части.

Назвал я ему. А он говорит:

— Хорошо, старший сержант Тимохин. Я о вашем поведении сообщу командованию вашей части и попрошу отправить вас в комендатуру.

Он велел водителю трогать, а я так и остался стоять с поднятой к пилотке ладонью.

«За что? — думаю. — Чего я такого совершил, чтобы меня в комендатуру? И какое он мог увидеть с моей стороны поведение? Не было у меня никакого поведения!»

Не знаю, сколько я так стоял… Потом свистнул своим парням и девчатам.

— Извините, — говорю, — если вас по моей инициативе тоже всех в комендатуру загребут.

Пошёл я с той площади прочь, в сторону своей части. Иду невесёлый. Настроение — хуже некуда, как говорится, не подходи — взорвусь!

Тут вдруг выхожу я на другую площадь и вижу: стоит наших бойцов множество. Все стоят толпой, лицом в круг повёрнуты. А в круге пляска идёт под два баяна. Пляшут по очереди кому не лень. Отплясавшиеся из круга выходят — парни наши и девушки-солдаты, — рукавами утираются, смеются, веселятся… Смотрю, из толпы наружу и наш Жорка Некрасов выбирается. Мокрый весь, хоть усы выжимай. «Эх, — думаю, — не сплясать ли и мне „русского“?! Не дать ли жару здесь, на берлинском асфальте? Второй раз когда ещё представится?!. Эх, была не была — перепляшу своё дурное настроение, дам все-таки душе выход наружу».

Подошёл я к этому Жорке.

— На, — говорю, — подержи мой автомат. На, — говорю, — и пилотку подержи. На, — говорю, — ремень мой подержи. Не люблю плясать подпоясанным. Пусть лучше гимнастёрка свободно вращается — охлаждение воздушное создаёт.

Принял он от меня всю эту амуницию, а я растолкал толпу и ринулся в самый круг, точно в воду нырнул. С таким криком нырнул, с таким гиком, будто с Кавказских гор сорвался… Но по пляске моей сразу расшифровали, что я не чеченец и не ингуш, а самый настоящий русский человек…

Сперва я «молодочкой» по внутреннему обводу толпы прошёлся, чтобы войти во внимание баянистов. Потом остановился, перехлоп ладонями сделал да как гаркнул:

— Сыпь, сыпь, подсыпай, раскатывай скорость!

Ну, и начал давать жизни! Тяжело, конечно, вприсядку в кирзовых, но ничего, отбарабанил лихо. Потом ладонями на асфальт кинулся и давай вокруг них круги на носках описывать. Потом вокруг одной руки круга три прокрутился, вокруг другой столько же. Потом вскочил — пошёл козырем: одна рука под затылком, другая на поясе, ноги подскоками идут. Ну, а за этим, само собой, опять присядка. Когда из неё вышел, обе руки на пояс положил, ногами дробь на месте дал… Поскольку баянисты в моем темпе шпарили, я всех других плясунов своей скоростью быстро из круга выплясал.

Скажу прямо: ни до, ни после я так не плясал, как тогда, на той, на берлинской, мостовой! А тут ещё хлопки, посвист, выкрики на тему «давай-давай»… Доплясался я до того, что баянисты устали — между собой переглянулись и на спокойную музыку перешли. Я понял намёк и пошёл себе из круга на выход проталкиваться. Все мне спасибо говорят, за руки дёргают со всех сторон, папиросы суют — кто штуку, кто целую пачку «Казбека». Так я на выходе через это скопление личного состава был задёрган, что не на то направление из круга вышел, где меня Жорка Некрасов ждал. Побрёл я, без ремня и без пилотки, весь мокрый от пота, искать этого усатого, как вдруг из боковой улицы выбегает на площадь замполит товарищ Самотесов во главе двух бойцов из нашей роты. Оба эти бойца в полной амуниции и с винтовками, точно в караул собрались. Завидел меня замполит и даже остановился.

— Вот он где! Держи его! Стой, — кричит, — Тимохин! Не шевелись — хуже будет!

Тут все трое ко мне подбегают. Я хотел встать по стойке, а мне руки назад один боец стал закручивать. Я его, конечно, от себя отряхнул. Замполит приказывает мне:

— Смирно, Тимохин! Отвечай, что ты натворил? Почему в таком виде фигурируешь?

— Ничего, — говорю, — я не натворил. А в таком виде — потому что плясал.

— А где же, — говорит, — твоя форма одежды? Где ремень? Где головной убор?

Я говорю:

— У Некрасова.

— У какого такого Некрасова?

— А у такого, у которого усы и лицо рябое.

— А почему это все у него, а не у тебя?

— А потому, что я в круг плясать заходил.

— Ну, хорошо, — говорит замполит, — ты ещё у нас попляшешь!.. Ведите его!

Я говорю:

— За что вы меня в таком виде ведёте, если не знаете, за что именно?

— А за то, — говорит, — что в Берлине ещё комендатура не успела сформироваться, а тебя туда уже приказано направить. И такая честь, значит, именно той роте, где замполитом лейтенант Самотесов! А ведь я тебя предупреждал, Тимохин, насчёт твоих настроений… Молчи уж теперь, потом будешь объясняться!

Повели меня было в таком негодном виде. Кое-кто из наших и даже из немцев смотреть на меня начали. Но тут, на моё счастье, Жорка Некрасов объявился с моим ремнём и пилоткой. Он тоже меня искал вокруг толпы. Подтвердил он замполиту, что я ни в чем, кроме пляски, не замешан и что сюда пришёл в аккуратном своём виде. После этого пошли мы все в роту нормально, безо всякого конвоирования меня со стороны тех двух солдат.

В роте к тому времени все объяснилось. Для вновь созданной комендатуры Берлина собирают по частям самых сознательных и образцовых солдат. И на меня персональный приказ пришёл: откомандировать в распоряжение комендатуры.

— Служу Советскому Союзу, конечно. Только разрешите, — говорю, — в своей части остаться. Я и так с фронта на фронт перекинутый.

— Ничего, — говорят, — не можем сделать. Приказ и для тебя, и для нас одинаковую силу имеет. Так что собирайся.