Эффект Завалишина. Символ встречи(Повесть и рассказ) - Шаломаев Михаил Исакович. Страница 10

Ночью человек немножко иной, чем днем. Ночью отступают мелочные заботы, важные пустячки, и оцениваешь себя резко и нелицеприятно.

— Ну что, доволен прошедшим днем? — спросил Володя ночной.

— Не мог иначе, — ответил дневной, оправдываясь. — Директор думает, что у него патент на непогрешимость. Не говорит, а изрекает. Ему бы завести стенографистку и издать сборник своих афоризмов. Поэтому и хочется иногда хлопнуть дверью, с шумом, грохотом, чтобы посыпалась штукатурка.

— Хлопнул, а затем, как нашкодивший мальчишка, попросил извинения, пообещал, что больше не будешь. Очень красиво.

— Я не трус. Это же не ради себя. Ради излучателя.

— Ради излучателя достаточно было объяснить ситуацию Бобылеву, а не изображать из себя мученика и обиженного. Ведь эта же поза была причиной разлада с Машей.

— Никого я не изображал. Маша считала, что я эгоист, словно я развлекался, отдыхал, искал себе покоя. Каждый пустяк был поводом для вспышки. Женька забивался в угол и испуганно поглядывал на нас. Даже ради сына Маша не хотела сдержать себя.

— А ты сдерживался?

— Я тоже не мог. Какие мы оба были жестокие. Но ведь начинал не я, она, всегда она. Не хотела она понять, как мне трудно было одному. Бредешь в потемках, кажется, вот-вот ухватишь истину, а она выскальзывает. Надеялся на жену, самого близкого человека, но от нее не видел ни понимания, ни простого участия. Иногда ловил себя на мысли, что Маша ненавидит мое дело. А без него я — ничто. Этого втолковать ей было невозможно. Дело мешало ей. Она видела в нем врага семейному согласию. О, я эгоист, ибо занимаюсь тем, что мне нравится, что я считаю самым главным, а не тем, чем должен… Должен? Кому я должен? Маше, Бобылеву, директору? Ну почему я должен, если знаю, что занят настоящим? Оно существует. Дважды удалось его наблюдать. Я говорил Маше: «Подожди, дай мне пять лет. Не могу я сейчас отступиться». Она же знала свое: «Пять лет? А если пятьдесят пять? А обо мне ты думаешь?»

— Софистика. Поинтересуйся своими тайничками. В них сидит удобное, согревающее душу: я гений, я особенный, а все остальные что-то копошатся, ерундой малозначащей пробавляются. Хм, гений… Гении — это те, кто занимают для работы часок-другой из следующих суток. Хитрец, нашел причину своих неудач — Машу. Вспомни, она работала, как и ты. Все домашние тяготы были на ней. Она не хотела отставать и поступила на заочное отделение. Десятки раз перепечатывала твои опусы, засыпая от усталости за пишущей машинкой. Вспомни, Женька заболел, кашлял, капризничал. Она попросила: «Володька, я же не могу, походи с ним». Тебя хватило на четверть часа. Тогда ты сказал: «Завтра я выступаю с отчетом на семинаре. Машенька, я тоже не могу». Она до рассвета ходила по комнате с мальчишкой на руках. Она обязана была проявлять сочувствие к тебе, а ты к ней?

— Я тоже иногда не спал ночами.

— Иногда? Вспомни, она готовилась сдавать математику. Ты растолковывал ей, вроде бы помогал, но тут же взрывался: «Ну что тебе непонятно? Нельзя же быть такой! Подумай над книгой!» Она сдавала без твоей помощи, сама. Ты раздражался, ты был так занят своим излучателем. Что такое очередной экзамен заурядной студентки-заочницы по сравнению с излучателем? Она была несдержанной. А ты?

— Отстань. Спать хочу.

— Не слишком ли часто о тебе говорят — отсутствие выдержки, раздражительность, нервозность? О, разумеется, в этом виноваты все кругом, но разве недостатки других оправдывают твои собственные? Ты занят особым делом, ты не щадишь себя, ты работаешь… Но разве это настоящая работа? Каждая неудача ввергает тебя в уныние. Ждешь, чтобы кто-то подсказал, утешил, подбодрил. Моральный допинг, а? Вымаливал утешения у жены, выпрашивал у Бобылева, теперь появилась Ирочка.

— О ней не нужно.

— Боишься правды? Тебе легко с Ирочкой, не то что с Машей. Ирочка глядит на тебя снизу вверх, она соглашается, она восхищается. Требуешь честности в отношениях, требуешь правды и прямоты от других. А сам?

— Мне кажется, что я люблю ее.

— Ой ли? Любишь не ее, а веру ее в тебя, в твою особенность, в избранность.

— Неправда. Или правда?

— А как же Маша?

— Не знаю.

— Знаешь. С мукой и надеждой вспоминаешь о жене и о сыне. Вот если бы удача пришла к тебе, ты бы немедленно предстал перед ними в ореоле победителя.

— Не надо ореолов. Я не могу помыслить, что навсегда расстался с Женькой.

— А с Машей?

— Да, да, и с ней тоже. Вернусь из командировки и пойду к ней. А если она не захочет со мной разговаривать?

— Так зачем лгать Ирочке?

— Отстань, хватит. Уйди.

— Не могу, ведь я — это ты.

И так — до рассвета.

Лоно природы

Завалишин проснулся и увидел над собой густую листву чинары. Рядом плескалась вода. Тянуло свежестью. Скосив глаза, увидел зеленые, поросшие кустарниками склоны. Выше зелени не было, и сквозь выжженную солнцем траву проглядывали бурые скалы. И уже совсем высоко, на гребнях гор, отливали синью снега.

Над ухом звенела нахальная мошка. Плечи горели, опаленные горным зноем. Выплыли воспоминания: вызов к директору, объяснение с Бобылевым, производственное совещание, на котором младшего научного сотрудника высекли больно и по заслугам.

Вечером, накануне отъезда, пришли гости — Алик Хайдаров и Ирочка Литинская.

— Держи хвост морковкой, — напутствовал Алик. — Пока тебя не будет, я постараюсь обеспечить общественное мнение. И главное — думай. Ведь мы никак не можем ухватить главного. Излучатель ведет себя независимо: хочет — работает, хочет — молчит.

— Ребята, а вам не кажется, что все эти ваши схемки кустарные и зыбкие? — спросила Ирочка.

— На соплях, — подтвердил Завалишин. — Прошу не осуждать за сей вульгаризм — это традиционное профессиональное арго электронщиков. Ты высказала резонную мысль — вернусь, все перепаяю, может, в паечках и таится погибель.

— Возьми с собой излучатель, чтобы не забывать, — предложила Ирочка.

— Что ж, я хайдаровскую тэвэче упакую в чемоданчик? — улыбнулся Володя.

— Напрасно отвергаешь, — возразил Алик. — Частоту ты теперь знаешь, мощность пустяковая, в Кызылташской экспедиции есть движок с генератором на восемнадцать киловатт. Грузи все свои приборы в машину, а я завтра же пойду к Бобылеву и попробую объяснить ему все.

— При такой обстановке посредник лишь ухудшит отношения. Эх, старик, директор мне понятен, но Павел Петрович? Ведь он-то настоящий. А выслушать меня по существу у него никак не находится времени. Почему им всем кажется, что самое главное в деятельности руководителя — напирать и нажимать?

— Я согласна с Володей, — сказала Ирочка. — Поэтому после возвращения он должен сам пойти к Павлу Петровичу и все рассказать.

За последние дни Ирочка утратила свою непринужденность всеобщей балованной любимицы. Труднее стало сохранять прежнюю простоту отношений.

— Больно скучно у нас, ребята, — сказал Володя. — Алик, не считаясь с чинами, сходи в гастроном. Всего два квартала до троллейбуса, и сразу за углом направо. Для нас — мужской напиток, для Ирочки… Что будете пить?

— Шоколадные батончики.

— Для Ирочки возьми легкое десертное вино по собственному вкусу. Держи банкноты. Не спорь, я богат, как владелец нефтяной концессии: командировочные, полевые, высокогорные… А я пока сконструирую салат и яичницу.

Алик понял и исчез минут на тридцать. Отсутствие свидетеля не принесло облегчения.

— Ирча, что с тобой? Дуэньи заедают?

— И они тоже. Не хочу об этом.

— Родители? — догадался он.

Она неопределенно покачала головой, но он понял, что не ошибся. Интеллигентных родителей не мог не беспокоить этот подозрительный тип, неудачник, легкомысленный муж и плохой отец, вздумавший кружить голову их единственной дочери. Что ж, они правы.

— Недешево обходится знакомство со мной, — констатировал Володя. — В следующий раз будь осмотрительнее.

— Пусть тебя это все не беспокоит. Я сама справлюсь, — она произнесла эту решительную фразу таким жалобным, милым голосом, что его охватило желание утешить ее. Расцеловать, приободрить и утешить. Он нахмурился. А Маша? Ах, как все это не нужно сейчас.