Серая хризантема(Фантастические повести и рассказы) - Шаламов Михаил Львович. Страница 19

ВОСЕМЬ СТРОЧЕК ПЕТИТА

Рассказ

— …А потом он выстрелил и продырявил мне плечо. А я выстрелить не смог — рука уже не слушалась. — Морщась от боли, Вовка Шлыков покосился на свою перебинтованную конечность. Бинты на плече у него уже промокли. — Тьфу! — добавил он. — Только и хватило у меня сил, чтобы обложить его, этого гаденыша, по-нашему, по-русски!

— Ну и дур-рак! — угрюмо каркнул из клетки говорящий ворон Эдгар. — Пр-римитивно ср-работал! Стр-рогий выговор-р-р в пр-риказе!

— Да ладно тебе, не горячись! — миролюбиво заступилась за мужа Иришка. — Сам бы попробовал…

— И попр-робовал бы! — лез в бутылку Эдгар. — Пр-рошу ор-ружие!

— Ну, лови. — Иришка бросила на диван самодельный пистолет-поджигу, с которым Вовка обычно тренировался за городом. — И что только ты с ней делать собираешься?

Эдгар открыл носом дверцу клетки, важно слетел на диван, мелким скоком добрался до поджиги, покосился, тюкнул, зацепил крылом и сбросил на пол.

— Вот то-то и оно, — констатировала Иришка, — и вообще, не брюзжи!

Из соседней комнаты вышел задумчивый Славка Зинченко. Он молчаливой тенью проскользнул мимо молодоженов, рассеянно почесывая за ухом паяльником. Машина времени снова барахлила.

— Зина, а Зина, — окликнул его Вовка. — Что у тебя там?

— Контакты плавятся при форсаже. Золотом паять нужно. Где я возьму это золото? Рожу?

— Ты что, не знаешь, как это делается? — ухмыльнулась Иришка. — Берешь кистень, дожидаешься темной ночки и выходишь на большую дорогу. Все миллионеры так начинали.

— Нет, ребята, смех смехом, а без золота я никак, — жалобно ныл Зинченко, поплевывая на шипящий паяльник.

— Ладно, — вздохнул Вовка, — раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! — Виновато косясь на молодую жену, потянул с пальца обручальное кольцо. Иришка молча показала ему кулак.

— Бр-рось, др-ружище! — встрял в разговор Эдгар, взлетая хозяину на голову. — Я пр-риволоку! — взъерошил перья и — в форточку. Не успели перекинуться парой фраз, а ворон уже впорхнул обратно и, выплюнув на Славкину ладонь массивный аметистовый перстень, успокоился на плече у хозяйки, косясь круглым глазом на оживление в коллективе.

— Бер-ри от щедр-рот! — каркнул он и добавил как бы между прочим: — А пер-рстенек-то кар-рдинальский!

— И правда, кардинальский, — сказала Иришка, пытаясь разглядеть микроскопические буковки латинской надписи внутри кольца. — Вот только не разберу, что написано.

— Эдгар, где ты его взял? — лез к ворону с расспросами Вовка.

— У кар-рдинала спер-р-р! — признался Эдгар. — Зине пер-рстень пор-резнее, а у кар-рдиналов пер-рстней до чер-рта…

— Да какие же в нашем городе кардиналы?

— В Пар-риже кар-рдиналы, в Пар-риже! Тр-риста лет назад спер-р-р! У кар-рдинала Мазар-рини!

— Э, сэр! А вот это ты заливаешь! Я тебя к ветеринару носил, тебе еще и сотни лет не исполнилось. Это — научный факт, его не опровергнешь. Так что колись, сэр Эдгар, а не то — в клетке запру! — морщась от боли, рассмеялся Вовка. — Колись, брат.

— Не пр-риставай! Закр-рюю! Тр-риста мне! Тр-риста! — заорал ворон в припадке старческого кокетства и клюнул хозяина в палец здоровой руки. — Что, зар-работал?!

— Ладно, триста так триста, у Мазарини так у Мазарини! — смирился Вовка, обсасывая палец. — Главное — золото теперь есть. Бери, Зина, перстень.

— Ну уж нет! — заявила Иришка. — Грех такую красоту плавить! Бери, Славка, мои золотые сережки — тебе же все равно! А я уж в кардиналах как-нибудь…

На том и поладили. Вовка остался обдумывать, как ему без особого ущерба для здоровья скрыть от врачей сквозную огнестрельную рану плеча, молодая его жена ушла в новом перстне на кухню стряпать яичницу, а Славка Зинченко удалился в другую комнату, где дожидалась золотой дани изобретенная им машина времени, урожденная МАВРА.

А началось все с того, что самодеятельный писатель-фантаст Владимир Иванович Шлыков написал для молодежной газеты рассказ с неприличным названием «ПЛАГИАТ». Как всегда, первыми его слушателями стали жена Ирина и ситный друг Зинченко. Сэр Эдгар был в тот вечер в отлете. Маленькая аудитория расселась на диване, и Вовка начал чтение:

«Виктор Георгиевич Крушинин был незаурядной личностью: литературный критик-профессионал, грибник-любитель, бывший сердцеед, а ныне — собаковод, знаток современной живописи и почитатель пельменей в одном лице, К тому же с детства он был самозабвенным общественником, а в более зрелом возрасте начал пописывать стишата. И еще одна была у него черта: он обожал Пушкина. Дома у него стояло четыре шкафа, битком набитых пушкинскими произведениями. Одних только полных собраний сочинений любимого классика в этих шкафах было больше двух десятков.

Среди этих библиографических сокровищ разгуливало восемь болонок: Татьяна, Евгений, Германн, Черномор, Гирей, Гвидон, Ленский и, неизвестно как затесавшаяся в эту литературную компанию, некомплектная Жулька.

Даже на обеденной тарелке, с которой Виктор Георгиевич поедал высоко чтимые им пельмени, красовался портрет поэта. Его любовь к классику была столь велика, что Любую свою критическую статью он сводил к Пушкину. И горе тому бездарному писаке, в творчестве которого Крушинин не мог отыскать пушкинских традиций. Таких он просто съедал с кашей.

Когда сосед его и закадычный дружок Гоша Копошидзе изобрел машину времени, Виктор Георгиевич приложил все усилия, чтобы выиграть ее у изобретателя в преферанс. Тщетно потом умница инженер бродил по пятам за Крушининым и клянчил обратно его выигрыш. Литературный критик был неумолим, и дружба их дала трещину.

А товарищ Крушинин уже вынашивал идею, касающуюся Пушкина естественно. Вот в чем она заключалась.

Поэт, как известно, погиб молодым. 38 лет — разве это возраст для гения? И, если бы голова его не была занята Онегиными, Людмилами и царями Салтанами, он несомненно написал бы множество других гениальных произведений. А ведь тут не только математику, но и ежику ясно, что лучше иметь два множества гениальных произведений, чем одно; и неважно, чьим именем будет подписано первое.

Если издать, например, „Медного всадника“ до того, как он будет написан Пушкиным, то поэт напишет другую поэму, про Пугачева например. А „Медный всадник“ останется в активе у предприимчивого плагиатора. Да и не будет это воровством! Не грешно присваивать еще не написанные произведения.

И Крушинин решил рискнуть. Он пропал куда-то на целую неделю, а потом снова появился в кругу своих знакомых, обтянутый великолепной фрачной парой, но слегка постаревший и обрюзгший. И никому не рассказывал Виктор Георгиевич, за что его били шандалами в доме графов Растопчиных.

Крушинин вернулся к прежней жизни. Изменилось только имя его кумира. Теперь он влюблен в великого русского поэта В. Г. Крушинина, а семь литературных и одна некомплектная собака прогуливаются теперь среди шкафов, битком набитых книгами, на корешках которых красуется имя их хозяина. Сам хозяин в это время кушает пельмени с тарелки, украшенной его гордым профилем.

И горе тому бездарному писаке, в творчестве которого не обнаружит Виктор Георгиевич крушининских традиций. Дерзкий преступник тут же съедается с кашей.

„А что же Пушкин?“ — спросит проницательный читатель. — Как, неужели вы не помните фамилию довольно известного пасквилянта, который пользовался скандальной славой в середине XIX века? Сразу видно, сильно обидели человека, если он столь желчно смотрел на мир!»

Когда Вовка кончил читать, критики для приличия помолчали. Потом Славка задумчиво сказал:

— Гоша Копошидзе, говоришь… А Вячеслава Зинченко не хочешь? Мы ведь тоже не лаптем чаи гоняем! Не веришь? — И, больше ни слова не говоря, он ушел к себе в общежитие.

И вновь повторилась знакомая история: в цехе, где работал Зинченко, в непосредственной близости от стенда БРИЗа, украшенного Славкиным портретом, повисла «молния» «Комсомольского прожектора»: «ПОЗОР БРАКОДЕЛУ В. ЗИНЧЕНКО!!! ОН ПОЗОРИТ ЗВАНИЕ СОВРЕМЕННОГО РАБОЧЕГО…» Что поделаешь, если в те дни, когда Славкина голова была занята очередным изобретением, он одну за другой выдавал на-гора бракованные детали. К сожалению, кем-кем, а Цезарем Зинченко никогда не был.