Родиной призванные(Повесть) - Соколов Владимир Н.. Страница 10

— Отдохнул бы вон в той темной горенке.

— Спасибо, друг, пойду дальше. Меня сейчас, как волка, ноги кормят.

— Пойдешь? А пропуск? Встретят, скомандуют — и конец…

Данченков благодарно посмотрел на взволнованное лицо Игнатия. Он по опыту знал, что теперь почти все живут в муках, сопряженных с голодом, болезнями, смертями.

— Не беспокойся! Вот он, пропуск. Сергутин снабдил.

В тот же ноябрьский вечер Данченков пошел в Алешню к директору школы Митраковичу.

Огородными стежками, стараясь не шуметь, подошел Данченков к дому директора. Окна завешены, как и везде, потому село и похоже на большое черное пятно. Жутко… Хоть бы залаяла где-нибудь собака или хлопнул крыльями петух, возвещая соседям о том, что проснулся. Хоть бы промычала корова или заржала лошадь. Как все изменилось за короткий срок… Кажется, небо и то почернело: стало суровым, неприглядным.

Трагичное время. Его можно пережить, укрывшись в большом селе, где тебя не знают. Найдется и вдова, что объявит тебя мужем. Пригреет, отдаст костюм своего солдата, а что будет потом, когда постучит совесть в сердце?.. Нет! Федор так жить не мог. Он уже прикоснулся к чистому, светлому, сильному. Трагедия фашистского нашествия родила у народа необыкновенную душевную стойкость, и Федор каждый день своего похода чувствовал сердцем и понимал разумом, как в глубине народной души растет великое, небывалое доселе сопротивление. Он вспомнил слова поэта, которые впервые услышал мальчишкой:

Кровь, а не водица. Живая, русская, извечно кипящая кровь великих бунтарей…

Данченков постучал в дверь маленьких сенец.

— Кто там? — послышался знакомый голос.

— Свои, господин староста, свои!

Дверь открыл спокойный моложавый человек лет тридцати с небольшим, белобрысый, круглолицый.

— О! Гость ко мне! Входи, дорогой, входи!

В комнате было тепло, уютно. Пахло младенцем, свежим хлебом. Федору всегда нравились эти запахи. Они напоминали далекое, родное.

— Я, дружище, ждал тебя… Тут еще гость. Из управы. — И хозяин отдернул занавеску спаленки. — Любуйся.

— Вот это да! — воскликнул Федор, обнимая Сергутина. — По такому поводу можно и выпить. Здравствуй, учитель!..

Пока жена Митраковича готовила закуску, Федор узнал много нового.

— Вот, друг, как все хорошо сложилось. Перед тобой не бывший учитель Дубровской средней школы, а ответработник немецкой управы, номенклатурное лицо фашистской службы СД. Личность, проверенная до пятого колена. Даже в Бежицу посылали запрос, заводских расспрашивали. Два часа со мной вели разговор в канцелярии СД на станции Олсуфьево. Потом возили в Рославль, чуть ли не самому генералу хотели представить. Да, видно, телом не вышел. — Сергутин закашлялся. — Фу ты, черт бы их побрал, замучили. Зато теперь полное доверие. Даже во — гляди! Круглосуточный пропуск по всему району. Главный инспектор всех мельниц района. Мучная крыса.

— Ха-ха-ха! Ну, брат, и молодец же ты!.. Да ради этого… Староста! Поздравим учителя с высокой должностью…

— Да, брат, все сложилось как нельзя лучше. Просто удивительно, хотя оно и понятно. Никто из серьезных и порядочных людей не идет к ним в управу. Так они моей кандидатуре возрадовались. Не думаю, что здесь обошлось без наших разведчиков. Я встречался с парнем из НКВД. Он, как и ты, намекнул, что, мол, неплохо бы мне устроиться где-либо у оккупантов.

— Да… Учитель Сергутин — главный мельник района, — пряча в губах смешинку, сказал Митракович.

— Прошу по этому случаю… Надо полагать, что теперь я буду с хлебным пайком, — ухмыльнулся Данченков.

— А это как заслужишь! Важно вот что, господа… Правда, иногда и такое вырывается — «господа-товарищи», но эту промашку даже немецкие начальники стараются не замечать. Важно, что две — три мельницы будут работать на партизан, остальные данью обложим. В комендатуре составляют списки жителей Сещи и Дубровки. Евреям, семьям коммунистов и актива — ни грамма хлеба.

— Голодом собираются морить? — взорвался Федор. — Вот гады! Да, жизнь на партизан много обязанностей возложит.

— Посуди сам — не можем мы допустить, чтобы рядом с нами дети умирали голодной смертью. Теперь, Федор, окажи помощь: один не справлюсь, без обиняков говорю. На мельницах надо заиметь своих людей. Твердых, хитроумных.

— Эх-ма!.. Люди… Всюду нужны люди. Как ты сказал? Хитроумных? Но мужики-то воюют. Правда, кое-кого не успели отмобилизовать. Окруженцы, или, как их зовут, ходоки, прячутся по деревням. Этих всех взяли на учет.

— Этих ты бери к себе, Федор. Этим фрицы работу на мельницах не доверят. Комендант меня предупредил: за каждого лично я в ответе. Попадет один какой-нибудь раззява, а все дело провалит.

— Ну, друг, короткие сроки нам отвела история, — дернул Федор густыми черными бровями. — Ничего, найдем людей. Если умно поищем — найдем. — И продолжал обнадеживающе: — Весь ноябрь и декабрь я твой помощник в этих делах. Знаю надежных людей: Гаруськиных. Вот таких в наш актив.

— Смету составляй, Федор, — вмешался Митракович. — Жизнь теперь особая — все на учет надо брать. Чтоб без ошибок.

— И это надо, даже очень надо, — кивнул Федор. — Поднять людей — да в лес. Хоть сегодня. А дальше что?.. Вот и прав Митракович — всё учесть должны. Все распланировать, посчитать наличные ресурсы. Мать мне говорит: «Возьми, Федор, кол хороший, ступай по хатам. Лежит мужик, дезертир окаянный, колом его мобилизуй, в лес гони. Ходока усмотрел — бери! Так всех бы подряд…» Нет, братцы, на такое совестливое дело колом не пошлешь.

Беседа длилась до глубокой ночи. Хотелось поговорить, помолчать вместе, потом опять поговорить, подумать, повспоминать — испытать некую едва уловимую сущность такого сложного, такого небывалого бытия.

Неожиданно послышались шаги. Человек взошел, потрогал кольцо от щеколды и замер. Сидящие за столом притихли. Хозяйка краешком занавески протерла окно. Человек на крыльце потоптался, опять потрогал кольцо.

— Да ведь он с ружьем, — шепнула хозяйка. — Полицай… А может, ходок? Царица небесная! Матушка! — зашептала хозяйка. — Да вон там и подводы, и люди… Немцы, скорее всего.

Шаги громко зашуршали под окном. Стук — легкий, осторожный, и голос — тихий, просящий:

— Открой, хозяин, свои. Открой.

— Открывай, — велел Федор. — Не бойся. Коли что… мы с Сергутиным тут, за перегородкой.

— О-о, заходи, заходи, товарищ!

В комнату ступил человек в красноармейской шинели с карабином в руках.

— Не пужайся, хозяин. — Огляделся. Увидел на стене портрет бойца. Повеселел лицом.

— Входите!

— Здравствуйте, — сказал вошедший, лет сорока, поджарый, высокий, с крупными рабочими руками. — Хлебца бы нам… Может, еще чего. Командира везем. Операцию ему делали. На поправку пошел, — откровенно проговорил боец.

— Да вы садитесь! Вот курево! — предложил Митракович.

Из-за перегородки вышли Федор и Сергутин. Боец вскочил было.

— Сиди, сиди. Свои мы, — мягко сказал Федор.

— Давайте сюда вашего командира… Да еще кто там, — позвал Митракович.

— Да нет. Поспешать надо. За Десну.

Пока хозяйка собирала продукты, боец рассказал, что командира спасла совсем молодая докторша:

— Фамилии ее не знаю. Дай бог ей здоровья. Выходила человека.

Сергутин догадался, что докторша была не кто иная, как Надежда Митрачкова.

— Кто же вашего командира прятал?

Боец насторожился, вопросительно посмотрел на мужчин и, видя внимательные, мягкие взгляды, улыбнувшись, ответил:

— Не без добрых душ… Есть такая семья. У них свой тоже командир. Из окружения домой пробился. — И сделал вид, что полностью ответил на вопрос.

— Так, так… — Федор понял, что боец явно скрытничает, делает это наивно: верит, что попал к своим людям; хочет хоть чуточку пооткровенничать, но осторожничает.