Высота - Кебза Йозеф. Страница 15

Он беспомощно пожал плечами:

— Если я не буду летать, я сам уйду из армии. Но для меня это была бы величайшая утрата в жизни.

— А это не иллюзия? — мягко возразила она.

Он отреагировал именно так, как она ожидала: поднятые брови и изумленные глаза, в которых было что-то похожее на гнев.

— Ил-лю-зи-я? — удивленно произнес он. — Почему иллюзия?

— Люди часто думают, что не могут жить без того или другого, но настают трудные времена, и они вдруг понимают, что прекрасно могут без этого обойтись. Они благодарят судьбу, что вообще остались живы, ибо самое главное — жизнь, прежде всего жизнь.

— Мне кажется, вы имеете в виду существование, — заметил он иронически.

— Это само по себе уже много, — не отступала Итка. — Здесь, в госпитале, я часто вижу, что людям приходится смиряться с потерями.

Он покачал головой:

— Постараюсь вам объяснить положение. Я живу не в безвоздушном пространстве. Кто я атакой? Я солдат, нарушивший предписания, дисциплину. Речь идет не только о наказании, но и об ответственности. Перед коллективом, перед друзьями. Перед партийной организацией. Мне этого не простят. И я могу утратить не только право летать, но и ощущение принадлежности к коллективу. Я буду чувствовать себя никому не нужным, изгоем. Поверьте мне. Когда я среди товарищей, когда летаю, то это похоже на то, как я раньше, давным-давно, сидел за роялем.

— Вы играли? — спросила Итка удивленно: она не могла себе представить, что его сильные, крепкие пальцы могли когда-то бегать по клавиатуре.

— Да, лет двенадцать назад. И хотел посвятить жизнь музыке. Все получилось иначе, но я… я просто счастлив.

— Значит, вы ни за что не согласились бы добровольно расстаться с авиацией? — В ее голосе чувствовалась безнадежность.

— Добровольно — никогда.

— Но что так вас к ней притягивает?

— Итка, а вы когда-нибудь летали?

— Нет.

— На нашем аэродроме раз в году устраивается «день полета». Если у меня все будет благополучно, я бы очень хотел вас пригласить, это была бы для меня большая радость. Я бы мог покатать вас на самолете, показать землю сверху.

— Я умерла бы со страху.

— Но я не самый плохой летчик. А если вас пугает вот это, — он потрогал шрам на лбу, — так это и в автомобиле может случиться.

— Я не это имела в виду. Просто я боюсь высоты.

— Но в самолете вы ее не чувствуете. Там не высота, а простор, свобода, чувство силы и радости. Не знаю, как вам объяснить. Тучи, горизонт, земля. Каждый раз — все другое. Но всегда это великолепно.

— А если бы вас попросил уйти из авиации тот, кто вам очень дорог, — снова атаковала его Итка, — вы бы согласились?

— Нет, — решительно сказал он. — Мне очень дорога моя мать. Она не хотела, чтобы я шел в авиацию, умоляла меня, но я пошел. Теперь она уже смирилась с этим.

— А ваша мама знает, что с вами случилось?

Он посмотрел на нее с ужасом:

— Нет-нет! И ни за что не должна узнать!

— Но когда-нибудь… — она заколебалась, но потом продолжала: — Когда-нибудь вы будете жить с человеком, который вас об этом попросит… Ну, скажем… ваша жена.

Радек весело махнул рукой:

— Пока что ее у меня нет, ну а когда будет… Должна же она знать, за кого выходит замуж!

— В самом деле, — сказала Итка со смехом, но смех ее был адресован прежде всего ей самой: глупая, как она могла думать, что он откажется от своих заоблачных высот? Потом она посерьезнела: — А здесь это великолепие, о котором вы говорили, очень часто выглядит по-иному. Окровавленные или обгоревшие комбинезоны, страшные раны.

— Да, — кивнул он, — бывает. Но такое может случиться и в других местах. При любой другой деятельности человека.

— Я думаю, что ваша профессия намного опасней других.

— Риска больше, согласен. Но опасность? Нет. Машины у нас замечательные. Как правило, виноват бывает сам человек. Вот как я.

— Итак, или самолет, или ничто. Третьего не дано.

Слезак нахмурился:

— Нет, так ставить вопрос я не хочу. Но расставание было бы для меня очень тяжелым. Невероятно тяжелым. Если оно мне суждено, вы меня не увидите несколько недель.

— А откуда вы знаете, что я захочу вас видеть?

Он взглянул на нее неуверенно. На его лице она прочла боязнь отказа.

— Простите. Только я надеюсь, что захотите. Что вы мне на это ответите?

Она опять заколебалась, размышляя, как бы сказать, чтобы не обидеть его словами.

— Когда пройдете комиссию, пришлите мне телеграмму. Или позвоните. И я приду вас встречать к пражскому скорому.

Он поспешно кивнул:

— Телефон отпадает, можно не дозвониться. А телеграмму вы получите. Пришлю вам телеграмму и, если все обойдется… приглашаю вас в ресторан на самое лучшее вино!

Вот так-то, Итушка. Будешь пить в ресторане самое лучшее вино, если все обойдется и он снова будет летать. А не потому, что обрадуется встрече.

— И подарю вам самые красивые цветы!

Она улыбнулась в душе. Нет, еще не все потеряно!

После разговора он медленно побрел в палату. От толстых сырых стен тянуло холодом. Он несколько раз останавливался, прижимался лбом к стеклам окон на лестничных площадках. Начиналась головная боль.

На другом конце коридора послышалась мелкая дробь шагов. Это шла медсестра Здена. Оторвавшись от стены, он скользнул в свою палату. Едва успев закрыть за собой дверь, услышал, как сестра замедлила шаг, приостановилась, но потом пошла дальше по пустому коридору.

Радек не стал зажигать свет. Белые гладкие стены отражали холодное сияние полной луны; комната была погружена в бледный рассеянный свет. Он подошел к окну, придвинул себе стул и сел. Ночь была прекрасна. О сне он и думать не хотел, хотя и знал, что сон принес бы ему покой и облегчение. Шрам на лбу жгло невыносимо, в темени с каждым ударом пульса ощущалась острая боль. Слезак чувствовал, что не уснет, пока не продумает все заново.

Прошедший день был наполнен событиями. Мысли роились в его голове, молниеносно сменяли одна другую. Он стремился упорядочить их, чтобы каждая обрела свое место и значимость. Через некоторое время он все-таки закрыл глаза, прислонился головой к стене. Перед ним возникло лицо Итки. Прекрасное и чистое, как летний вечер. Он даже задрожал от радости. Итка! Эта девушка все больше интересовала его. Он мысленно видел большие темные глаза, волосы, губы, слышал ее голос. Если бы Слезак умел рисовать, он сумел бы изобразить ее совершенно точно. Ему припомнилось, о чем они говорили. Он снова видел движения ее рук, наклон головы… Слезак усмехнулся, вспомнив, как она уговаривала его не возвращаться к полетам. Какая чепуха!

Неожиданно четкий и ясный образ Итки исчез. Слезак открыл глаза и вздохнул. Вернуться к полетам! Мысли его пошли в ином направлении. Он вспомнил, как к нему пришли его товарищи и замполит эскадрильи капитан Резек, что они сказали и каково положение в действительности. Он припоминал сказанные ими слова, но так и не пришел к успокоительному выводу. Будущее было темно, как осеннее ночное небо. Оставалось лишь надеяться. Больше всего он боялся решения командира. Оно может полностью изменить его судьбу, даже если все будет благополучно с точки зрения медицины.

А что тогда? На это Слезак не находил ответа.

Он встал, прошелся по палате. Потом вернулся к окну и вдруг понял, что кроме медицинского освидетельствования и заключения командира его ждет еще одно, не менее важное испытание, которому он подвергнется независимо от результата предыдущих. За свой необдуманный поступок ему придется отвечать перед парткомом, может быть, даже перед партийной комиссией.

Слезак сел, сжал разболевшуюся голову в ладонях. Он знал, что партийный комитет отнесется к нему серьезно и чутко, но не примет во внимание «благие намерения» не портить товарищу выходной. Он чувствовал: главное, что его там ждет, — это стыд. Ведь давно ли вручили ему партбилет — знак доверия и убежденности в том, что он не подведет? На собрании в тот раз присутствовали и ветераны партии из городской партийной организации. Люди, подвергавшиеся в прошлом преследованиям за свою революционную деятельность и, несмотря ни на что, отдавшие все свои силы партии, принимали в свои ряды молодых, чтобы в их лице иметь продолжателей великого дела. За то, что он совершил, его могут наказать по партийной линии, могут и исключить из партии. Слезак вздохнул. Как он объяснит все это отцу, который тоже отдал политической работе лучшие годы жизни? Отец был тихий, но упорный работяга. Он всегда выполнял то, что требовала от него партия, даже в самые тяжелые времена. Радек знал об этом от матери. Много страху натерпелась она во время войны и после нее, ожидая, когда коренастая, приземистая фигура мужа появится в конце улицы. Она часто не смыкала глаз до рассвета, в то время как оба мальчика — Радек и его брат Гонза — сладко спали. Можно представить, сколько упреков пришлось бы ему теперь выслушать от родителей. Офицер, не оправдавший доверия!