Двойной без сахара (СИ) - Горышина Ольга. Страница 16

— В кого?

— В дверь в туалет. Извини…

— Ничего, я выучу ирландский.

— Мы тебе не оставим выбора. Мы восемьсот лет терпели англичан, так хоть научились говорить так, чтобы те нас не понимали, — расхохотался Падди. — Впрочем, теперь уже понимают, а вот американцы пока не совсем.

Фраза вновь прозвучала намеком на Шона, но я решила ее проигнорировать.

— До конца, направо, налево…

Падди махнул рукой в нужном направлении.

— И увижу Джека! — выкрикнула я совсем по-детски и соскользнула с барного стула.

О, Боже! Падди будет поколоритнее Бреннона О'Диа! Только бы господин Гончар не заявился в коттедж в мое отсутствие. Тогда Лиззи спустит на меня всех ирландских собак, включая питомца Шона. На рисование оставалось примерно два часа. Потом следовало вернуться домой, чтобы озаботиться обедом. Только бы тело вновь не подвело, иначе придется просить сестру Падди дотащить до дома и меня.

От кофе в голове немного прояснилось, и живот почти перестало тянуть. Я сдернула с волос резинку и сунула в задний карман джинсов, расчесала пятерней волосы и заправила за уши. Об остальном жалеть не приходилось, потому что я все равно оставила всю косметику в Штатах. Впрочем, глазам сейчас поможет не тушь, а еще один бокал кофе. Уже без виски.

Падди куда-то ушел, потому без лишних вопросов я отодвинула от себя пустой бокал, достойный прорисовки, и придвинула блокнот. Давно я не испытывала такой радости от работы и еще большей от созерцания результата. Особенно мне удались кофейные разводы на стекле. А вот если бы я захватила с собой акварель…

— Лана, это потрясающе…

Как медвежонок мог двигаться так бесшумно! Я чуть не выронила карандаш, когда голос Падди раздался у меня над ухом. Поняв оплошность, он отступил в сторону и уселся на соседний стул, чтобы взять так и не тронутое мной пиво.

— Если бы Па видел это, то непременно отходил меня палками за то, что я не сумел убедить женщину выпить пива. Это пятно на чести семьи.

— Хорошо.

Глава 10 "Откровения в церкви"

Пока мы шли от паба по единственной широкой улице вверх по холму к серой церкви, Шон, держа руки в карманах, насвистывал до боли знакомый мотивчик. На середине подъема я спросила, что это за песня? И когда имя «Эд Ширан» ничего не объяснило, Шон тихо запел.

— Loving can heal,

Loving can mend your soul,

And it's the only thing that I know.

I swear it will get easier,

Remember that with every piece of ya.

And it's the only thing we take with us when we die

We keep this love in this photograph.

We made these memories for ourselves Where our eyes are never closing.

Our hearts were never broken,

Times forever frozen still.

(вольный перевод внизу страницы)

Голос его вмиг утратил похмельную хрипотцу, хотя не поднялся и на октаву, и отойди я от него на два шага, слов бы уже не разобрала. Хотя необходимости в словах больше не было — эту песню постоянно крутили по радио. Я не могла поверить в способность Шона петь, пусть не так чисто, как Эд, но много лучше многих застольных певунов. На подходе к церкви он осекся и перевел взгляд с двери на меня:

— Зайдем?

Я кивнула, и Шон дернул за кольцо.

— Никого нет? — удивилась я, усаживаясь на скамью в последнем ряду.

— Хорошо, что ты не задала этот вопрос Отцу Роузу. Ты забыла про присутствие Бога!

Я усмехнулась и уставилась в окно. Их было по четыре в каждой стене. Стены, выкрашенные в теплый бежевый цвет, дарили спокойствие, а выделенные синим стрельчатые арки давали крохотной церкви простор небес. Фигуры Христа и Девы Марии привлекали простотой исполнения. Единственным украшением служило большое витражное окно, напомнившее мне церковь в Стэнфордском университете. Остальное убранство роднило древнюю обитель с простыми церквами испанских миссионеров. Мне даже захотелось отыскать тут индейские геометрические орнаменты.

— Хочешь остаться порисовать?

Я даже вздрогнула от голоса Шона, будто тот прочел мои мысли и предлагал теперь расписать стены.

— Нет, я хочу… Хочу взглянуть на кладбище, — сказала я, заметив сквозь стекло старые надгробия.

— Дай мне еще минуту.

Я кивнула и взглянула на руки Шона, они были сложены в молитвенном жесте на спинке соседней скамьи. Под ними лежал раскрытый бумажник с бледной лицензией на вождение, на черно-белой фотографии которой едва угадывались настоящие черты Шона. Я поймала себя на мысли, что безумно хочу увидеть фотографию, которая пряталась под сцепленными пальцами ирландца, и желание настолько поглотило меня, что я не заметила на себе взгляда Шона.

— So you can keep me

Inside the pocket of your ripped jeans Holding me closer 'til our eyes meet,

You won't ever be alone, wait for me to come home

Голос Шона в церкви прозвучал сильнее, но уже не так завораживающе. Наверное, прилившая к лицу кровь забила уши. Шон осторожно двумя пальцами вытащил из- под пластика фотографию и протянул мне.

— Мне здесь шесть лет. Это единственная фотография, где мне нравится моя улыбка. И улыбка матери.

Фотография была аккуратно вырезана из большой, чтобы поместиться в бумажник, потому кадрирование вышло с обрезанными руками. Голова мальчика пряталась подмышкой матери, и мне показалось, что Шон вовсе не изменился, если только волосы отрастил немного длиннее.

— Ты хороший сын.

Я сказала это, возвращая фотографию, чтобы нарушить неприятное молчание, но фраза даже по-английски прозвучала искусственно, и я хотела бы проглотить ее обратно, но Шон неожиданно кивнул, и у меня отлегло от сердца. Быть может, иногда даже деревенскому мужику необходимо услышать что-то приятное, пусть и от постороннего человека. Лиззи не права про его мать, Шону действительно дорога память, и что-то тяжкое гнетет его душу.

Шон приподнялся со скамьи, чтобы спрятать бумажник в задний карман джинсов.

— Угу, — Его мыканье будто прозвучало ответом на мои мысли. — Я самый плохой сын, а она самая хорошая мать.

— Я сказала, хороший…

— Ты знаешь меня всего четвертый день, а я знаком с собой почти тридцать четыре года. Так что мне лучше знать, какой я на самом деле.

Его голос прозвучал сухо, и я пожалела, что вообще раскрыла рот. Лучше бы полностью проигнорировала бумажник.

— Что же такого ты сделал своей матери? — нервно выдавила я каждое слово, когда тяжелый взгляд ирландца задержался на мне почти на целую минуту. Быть может, ему необходимо выговориться: здесь, в безмолвии церкви, человеку, далекому от деревенских сплетен.

— Я убил свою душу смертным грехом, — Шон выдержал паузу, за которую я успела составить криминальное досье, придумав тысячу причин, в силу каких матери не разрешают дочерям с ним встречаться. — Я был слишком гордым.

На лице Шона вновь блуждала улыбка, и мне захотелось стереть ее своей пятерней. Он нагло играл моими чувствами, подтрунивая, словно над напыщенной школьницей.

— И с каких это пор гордость делает сына плохим? — я попыталась так же нагло улыбнуться, только не была уверена, что улыбка вышла достойным ответом.

— С сотворения мира, — продолжал издеваться Шон. — Не жди от меня откровений, милая. С какой стати я должен рассказывать о своей матери девушке, которую даже ни разу не поцеловал?

Я не дала ему сделать паузу.

— С той самой стати, что эта девушка в первый же вечер ответила на слишком много твоих вопросов.

— Я не задал тебе ни одного личного вопроса, который хоть как-то касался бы твоих нынешних чувств. Я понял, что к мужу ты ничего не испытывала, или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься. И все же эти вопросы остаются личными.

— Ты могла не отвечать. Я не вытаскивал из тебя ответы клещами. Они лились горным потоком.

— Ты мог не спрашивать.

— Если бы я был трезвее, то точно бы не спросил.

— А если бы была трезвее я, то точно бы не отвечала, — сказала я примирительно.