Откровения секретного агента - Ивин Евгений Андреянович. Страница 4

В одно из таких посещений крепости я сказал Татьяне:

— Хочу пожить в Белгород-Днестровском с полгода. — Такой срок мне установил мой шеф, считая, что я за это время достаточно освою автомобиль, работая слесарем на автобазе.

Татьяну мое желание обрадовало: ей самой не хотелось уезжать из собственного дома. Здесь она уже работала в школе, преподавала английский язык в десятых классах. Начинать где-то с нуля — ее несколько страшило.

— Здесь трудно с работой, — лишь заметила она, взглянув на меня своими большими карими глазами, в которых отразилась едва заметная тревога.

— Меня не страшит любая работа: хоть слесарем на автобазе, лишь бы платили хорошо, а там посмотрим.

— Почему слесарем? — удивилась она. — Это же грязная работа. Можно попробовать в школьной библиотеке, в какой-нибудь конторе, наконец, на паромной переправе.

Однако вышло по-моему, я как в воду глядел, когда говорил об автобазе: только там и было для меня свободное место слесаря-сборщика.

И пошла грязная работа, но я делал ее с удовольствием. За пару недель я перечитал кое-что по теории автомобиля и сразу стал на голову выше своих коллег. Все знали, что у меня высшее образование, но я мотивировал свою работу слесарем тем, что — семья, жить надо. Конечно, слесарь всегда имел какую-то халтуру: надо быстро сделать что-то — шоферы всегда платили. Поэтому пятерку, десятку в день я подрабатывал.

Дважды приезжал мой шеф, уважаемый Иван Дмитриевич, привозил деньги, заставлял писать по две расписки. Второй раз он заявился прямо на автобазу и увидел меня во всей красе: грязные руки, грязный, засаленный комбинезон и я злой как черт — один водитель запорол двигатель и пытался свалить на меня, что я плохо его перебрал. Но я доказал, что он не долил масла в двигатель и сплавил подшипники.

Мы вышли в курилку, шеф подстелил газету на скамейку, чтобы не испачкать свой светлый плащ, сел и спросил:

— Ну, как?

— Да так, — ответил я, еще не успев остыть. — Каждый норовит на тебе в рай въехать! Рабочий класс!

— Учись владеть собой и строить свои взаимоотношения со всякими людьми и без мата, даже если тебя и обложат трехэтажным. Не забывай, где тебе придется работать, там у людей другие отношения. Там и пролетарии другие, со своей психологией.

— А мне кажется, люди везде одинаковые со своими эмоциями.

— Ты прав! Но ты особый человек, ты разведчик и должен быть без эмоций. Держи всегда на лице улыбку. Даже если при тебе будут увечить ребенка, ты не должен никак реагировать на это.

— Тогда вы напрасно на меня сделали ставку. Я другой человек, я улыбаться не могу и ребенка калечить не позволю, — зло ответил я, потому что в меня вселился бес и остановиться я не мог.

— Ну, хорошо, хорошо! Пусть так и будет, это я образно выразился. Но ты должен владеть собой, от этого будет зависеть твое благополучие и даже, может быть, жизнь. — Шеф помолчал, о чем-то размышляя, прикрыл глаза, демонстрируя, как он глубоко задумался над важнейшей проблемой, а точнее моей дальнейшей судьбой, и, наконец, изрек:

— Пора заканчивать с автобазой и вообще с Белгород-Днестровским. Переходим на второй этап обучения. Переезжай в Кишинев, будешь служить в наружке.

Я сделал вид, что знаю, что такое наружка, и для меня этот термин не новость. Но босс поглядел на меня внимательно и опять, словно прочитав мои мысли, пояснил:

— Служба наружного наблюдения. Выслеживать подозреваемых, устанавливать их связи — это и есть наружка. Вот там будет для тебя хорошая школа разведки. Посмотришь, какие приемы используют антисоветчики, вражеские агенты, чтобы избавиться от слежки. Надо быть очень внимательным, следить, чтобы ни одна деталь не ускользнула от твоего внимания. — Он минут двадцать еще говорил о том, как хитро ведут себя не только шпионы, но и всякие йеговисты, пятидесятники, адвентисты седьмого дня, оуновцы, бендеровцы, израильские агенты. Послушав его, я, грешным делом, подумал, что Молдавия стала настоящим рассадником врагов советской власти и работы там невпроворот. Но Иван Дмитриевич не стал распространяться о вражеских характеристиках, он лишь пояснил, чем, собственно, и заключил мой инструктаж: — В «семерке», так называется служба наружного наблюдения, — счел он необходимым еще раз расшифровать, — есть толковые ребята. Ты прислушивайся, о чем они говорят, учись у них, и пополнишь свои знания.

Он отвалил мне триста рублей в обмен на расписку о пятистах, но уже без всяких разъяснений — это стало у нас традицией. Роджер не роптал, хотя меня взяло зло, что фактически он забирает не у КГБ деньги, а лично у меня. Ведь это меня финансирует госбезопасность, а шеф нагло отнимает двести рублей. Они бы нам очень пригодились: за двести рублей мы бы купили Татьяне хорошее пальто и сапоги, а он…

В Кишинев я приехал один с тайным ликованием в душе, что я уже разведчик. Удручало лишь то, что никто об этом не знает, а так хотелось эдак небрежно кому-нибудь сказать: «Между прочим, у нас в разведке…»

В тихой улочке за высоким деревянным забором, откуда поднимались кроны фруктовых деревьев, стоял домик, по внешнему виду напоминавший прибалтийскую архитектуру с крутым скатом крыши, верандой, большими окнами, ухоженным двориком с бетонированной дорожкой и аккуратными сарайчиками. Мне там сразу понравилось, а когда вышла хозяйка, стало совсем приятно: лет тридцати пяти, голубоглазая блондинка средней упитанности и с большой грудью была просто под стать этому жилищу: приятная и ухоженная — маникюр, помада, прическа, свежая кофта и юбка. Звали ее Августа, и это имя, как нельзя лучше, шло ко всему ее облику. Даже нельзя было представить, что у нее другое имя, например, Маруся, Тамара, Галя, только Августа. Позже я узнал, что она из Кохтла-Ярве и там познакомилась со своим мужем. Он был старше ее лет на двадцать пять, и она то ли по привычке, то ли из большого уважения и благодарности, что он на ней женился, звала его по имени и отчеству — Николай Николаевич.

Вечером мы отмечали мою «прописку» — как положено, выпивали по случаю моего новоселья. Николай Николаевич был явно рад, что появился такой прекрасный повод выпить. Из своих, видимо, постоянных запасов он извлек бутылку водки и бутылку молдавского коньяка КВ. Пил он здорово: мы с Августой по рюмке, а он сразу стакан, потом еще стакан, а когда попытался налить еще, Августа решительно отняла у него бутылку и тихо сказала:

— Николай Николаевич, на сегодня все! И пойдем в кроватку. — Это предложение ее было как нельзя кстати, хозяина стало развозить, он на глазах превращался в беспомощного пьяного забулдыгу. Августа подхватила его под мышки и коротко бросила: — Помоги!

Мы вдвоем перетащили хозяина в спальню, с трудом раздели. Он мычал, что-то бормотал, я только одну фразу смог разобрать из этого бессвязного пьяного бреда: «Ты скажешь все, сволочь!» Что означала эта фраза, кому она предназначалась, я не понял, да и не особенно хотел вникать. Меня больше волновало и возбуждало присутствие Августы, ее роскошная грудь. Она, по-видимому, догадывалась, что волнует меня, поэтому поглядывала откровенно ласково, и в ее глазах я читал больше, чем могли бы сказать простые слова. Мы сели снова за стол, я налил ей коньяку, мы выпили, я еще раз налил с тайной мыслью подпоить женщину, так как был уже не в силах сопротивляться вспыхнувшему во мне желанию.

Неожиданно она положила ладонь на мою руку и погладила, от ее прикосновения меня пронзил ток. Я обнял ее и стал исступленно целовать ее мягкие полноватые губы. Она вдруг оторвалась от меня и прошептала:

— Иди к себе, я приду…

И пришла, совершенно нагая, освещенная слабым светом луны, мягко, как кошка, ступая по ковру, приблизилась к кровати, которая была узкой для нас двоих. Как мы оказались на полу, я не помню, знаю лишь, что это были часы блаженного наслаждения.

Я не был невинным мальчиком, но все мои встречи с женщинами сводились к одному: мы стремились удовлетворить свои желания и легко расставались либо навсегда, либо до следующей вспышки желания.