Юность знаменитых людей - Мюллер Эжен. Страница 25

Он забрасывал вопросами доброго священника; тот восхищался этою раннею пытливостью и беспрерывною умственною деятельностью ребенка и старался, как умел, удовлетворить его любознательность; однако очень многое оставалось иногда по необходимости необъясненным, или же случалось так, что наставник, затрудняясь сразу ответить на вопросы ученика, отыскивал в своей библиотеке книгу, где можно было найти ответ на них, и отдавал ее мальчику. Так как дня было далеко не достаточно для того, чтобы обдумать все недоразумения, проверить все теории, которые только что были преподаны учителем, и еще читать книги, то Пьер занимался по ночам. Когда луна показывалась на небе, Пьер читал при ее серебристом свете; когда же ночь была темна, то он просил, чтобы его запирали в деревенской церкви; там он, с книгою в руках, становился около священной лампады.

^{Гассанди.}

Когда же он не мог воспользоваться ни одним из этих двух божественных светильников, то он взбирался на вершину какой-нибудь скалы или высокого дерева. Там, устремив глаза на темную кремнистую дорогу, он предавался созерцанию природы и размышлению о законах ею управляющих. Родители Пьера, которым священник без сомнения кое-что сообщил о гениальных способностях его, решили не противодействовать блестящему будущему, которое, как казалось, ожидало его; но опасаясь, что усиленные занятия расстроят его здоровье, они употребляли все средства к тому, чтобы он отдыхал как можно больше. Ночью они запирали его без огня в комнату, которая помещалась так высоко, что выбраться из нее обыкновенным путем было совершенно невозможно. Но Пьер превращал свои простыни и одеяла в канаты и в то время когда родители предполагали, что он спит глубоким сном, он был уже далеко и восхищался дивным блеском небесных светил. Днем отец брал Пьера с собою на поле, не для работы, а для того, чтобы заставить его хоть этим способом отдохнуть и развлечься; но каждое зерно, пускающее росток, белая маргаритка, поднимающая в траве свою серебряную головку, щебетанье птиц, — все это снова погружало Пьера в глубокие размышления.

Пьеру было немного больше десяти лет, когда в деревне Шантерсье произошло большое волнение по случаю приезда епископа. Все работы были остановлены, единственный колокол стал издавать свой торжественный звон; все население в праздничной одежде отправилось со священником и хоругвями во главе к границе прихода, чтобы встретить монсиньора Антуана Булонского, епископа Диньского, который объезжал свой округ. Пьер Гассанди в белом стихаре и белой шапочке находился в хоре детей, составлявших кортеж священника.

Епископ вышел из экипажа, и священник, приняв от него благословение и поцеловав его руку, счел своим долгом в нескольких прочувствованных словах выразить чувства радости и почтения, которые испытывают все прихожане и он сам по случаю высокой чести, которой удостоил их монсиньор. Речь священника была понята поселянами, так как он произнес ее на местном наречии; они поспешили своими приветственными восклицаниями засвидетельствовать епископу, что пастырь верно передал их чувства. Епископ с своей стороны отвечал краткою речью; он намеревался уже занять место в центре процессии, которая должна была направиться к церкви, но в эту самую минуту мальчик выступил из хора, подошел к нему и произнес приветствие, но не на таком простом языке, которым говорил священник, а на латинском, которым в то время пользовались все ученые. Епископ, две или три духовных особы из его свиты и священник деревни Шантерсье одни только и могли понять эту речь; но лица этих немногих слушателей так ясно выражали восторг и удивление вызванные, красноречием маленького оратора, что такой же восторг и такое же удивление вскоре охватили и толпу. Когда ребенок кончил, то епископ, понимавший, что мальчик не мог бы с таким воодушевлением говорить заученные фразы, заметил, что эта речь не могла быть подготовлена другими.

— Вы не ошибаетесь, ваше высокопреосвященство, — сказал священник, — ребенок сам приготовил этот сюрприз без нашего ведома.

— В таком случае я могу смело предсказать, — произнес епископ, — что этот ребенок сделается впоследствии чудом нашего века.

Предсказание епископа сбылось. Пьер — конечно вы догадываетесь, что маленький оратор, был не кто иной, как он, — посланный затем в школу для окончания своего образования, был и там предметом всеобщего удивления. Но не думайте, что он занимался только отвлеченными науками и сухими размышлениями: он находил также время для сочинения очень забавных и веселых комедий, которые читал товарищам в часы досуга и даже разыгрывал в них с большим искусством главные роли.

Шестнадцати лет Пьер был удостоен на конкурсе звания профессора риторики, а двадцати — преподавал в городе Э (Aux) философию и богословие. Достигнув, спустя некоторое время духовного сана, который дал ему возможность оставить профессорские занятия, Пьер занялся исключительно научными исследованиями и философиею. Это было началом его громкой славы, которая сделалась впоследствии всемирною.

«Пьер Гассанди — говорит его биограф — был философом, археологом, историком, физиком, натуралистом, астрономом, геометром, анатомом, проповедником, беллетристом и биографом; он изучил множество наук и искусств. Он же вложил всю душу свою в дело развития ума и сердца гениального Мольера. Наставник с учеником оставались друзьями в течении всей жизни; Пьер Гассанди был свидетелем успехов своего ученика, которые, как он говаривал, напоминали ему то время, когда он и сам сочинял комедии, но конечно далеко не такие».

Около 1740 года в деревне Рорам близ Вены жил бедный колесник. В часы отдыха от тяжкой дневной работы он аккомпанировал иногда по вечерам на плохой арфе своей жене, которая умела петь национальные песни. К этому семейному концерту присоединялся обыкновенно их сын, которого звали Жозеф; ему было не более восьми лет. Он не мешал концерту, так как ограничивался одним только подражанием скрипке, водя одной деревянной палочкой по другой.

Нужно заметить, что звуки, издаваемые этим странным артистом, обнаруживали верность слуха; сам он был всегда в большом восторге в продолжении всего концерта. Случалось, что он и подпевал своей матери; голос у него был приятный и пел он верно. Школьный учитель, будучи вместе с тем учителем пения в капелле маленького соседнего города Геснбурга, однажды случайно присутствовал на одном из этих домашних концертов. Пораженный прекрасным голосом Жозефа и движимый желанием приобрести хорошего певчего для капеллы, он упросил отца отдать ему на воспитание маленького Жозефа.

Отец согласился. Ребенок был в восторге от мысли, что будет учиться музыке; он охотно согласился переселиться в город к своему учителю. Три года пробыл он в капелле.

Дома Жозеф занимался музыкою по собственному влечению; он пел как поют веселые птички в лесах. Невинные упражнения в пении вызывали улыбку и похвалы добродушных родителей, которые несмотря на свою бедность, избавляли его от всяких лишений; но увы! в капелле Геснбурга обстоятельства изменились.

Там в продолжение нескольких часов нужно было повторять одну и ту же гамму; приходилось путаться в делом хаосе черных точек, крючковатых линий, строго соображаться с требуемым тактом и согласовать во что бы то ни стало усилия голоса с движениями палочки; и все это под надзором строгого учителя, который не обращал внимания на утомление, никогда не хвалил, потому что даже не допускал мысли, чтоб можно было приготовить урок дурно, — выходил из себя и строго взыскивал за малейшую ошибку или небрежность; он по целым дням мучил и морил голодом несчастных мальчиков, предоставленных его суровой власти.

Хотя он обязан был кормить своих воспитанников, но в этом отношении он обнаруживал столько же скупости, сколько щедрости он проявлял в колотушках; каждое наказание давало ему экономию, так как оно заключалось помимо побоев в оставлении без обеда. Во время посещений капеллы епископом, маленький Жозеф пел в хоре и играл на цимбалах в праздничном оркестре. «В эти дни, — говаривал он позже, рассказывая воспоминания о своем детстве, — хотя я добросовестно старался исполнять свою партию, но, ударяя по цимбалам, всегда сам рассчитывал получить потом удары».