Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич. Страница 31

Посланный Курасовым Шалунов разыскивал командира дивизиона, освещая фонариком попадавшихся ему людей. Шалунов находился в особенном состоянии душевного подъема. Еще бы: наконец-то ему дали свой корабль! И в такой момент!

Он не задумывался над тем, что привело его к «цели». Предшественник Шалунова, командир «морского охотника», в последнем бою, в устье пролива, был тяжело ранен осколком снаряда. Его в безнадежном состоянии свезли в армейский госпиталь, и место освободилось.

Шалунов не встретился с комдивом совершенно случайно. Когда Звенягин, постояв у пирса, направился в каморку коменданта причала, Шалунов задержался возле Горленко, проводившего «напутственную беседу» со своим взводом.

— Вижу я, кое-кто из вас вполне прислушивается, баллы прикидывает, — говорил Горленко. — Задание есть задание. Чем хуже погода, тем нас меньше там ожидают. Не пугаться… держаться друг друга. При любом плохом случае тогда все будет в порядке. Сплочение — сила. Любой ценой, вплоть до потери катера, вы должны выбираться к берегу и греться только в атаке. Нырнете, пулеметы не бросать, тяните их по дну. Выскочишь без оружия, кому ты нужен? Автомат автоматом, а пулемет для пульвзвода — основное оружие.

Горленко окончил беседу и, осмотревшись по сторонам, заметил Шалунова, узнал его:

— Как ты возле нас очутился? А у нас тут свой, семейный разговор.

— Ты вот насчет потери катера зря. Ишь как ты легко с чужим добром расстаешься! Только бы пулеметы вытащить, а катер пропади пропадом?

— Каждый баран за свои рога отвечает.

— Так-то оно так… — Шалунов огляделся, хотя по-прежнему было темно; дождик перестал, и небо чуть-чуть прояснилось. — Нашего комдива не видел, Горленко?

— Где же ему быть? С Букреевым.

— А Букреев где?

— Вот в той стороне, под обрывом, халабуда. Ты должен знать. У коменданта.

— Так бы и говорил. «Халабуда, халабуда»! Прощай, браток… — Шалунов задержался, решив все же похвалиться Горленко. — Мне-то корабль дали. Небось слыхал уже?

— Нет, не слыхал. Что ж, поздравляю! Теперь ты сам хозяин своему счастью.

— Скажи гоп, когда перескочишь! — Шалунов игриво толкнул в бок Горленко. — Ну, я потопал.

Звенягин уточнял обстановку с Букреевым. Вошедшего Шалунова он поманил к себе; тот шагнул на цыпочках и опустился возле него. Звенягин положил руку на плечо Шалунова и внимательно смотрел на Баштового, азартно разъяснявшего расчеты высадки. Все было заранее обсуждено, и Звенягин с трудом воспринимал причины возбуждения начальника штаба. Почти ничего не менялось, несмотря на то что ветер усиливался и низкобортные мотоботы могло залить, несмотря на то что на том берегу, в пункте высадки, агентурная разведка обнаружила еще одну роту и две батареи и в Керчь перебрасывались солдаты противника, доставленные воздухом из Франции. Ничего нельзя было изменить. Пересматривай не пересматривай нагрузку судов, но их больше не станет. Все расписано и рассредоточено в разных пунктах погрузки. Кроме авангардного батальона Букреева, через пролив перебрасываются дивизия Гладышева, батальон Краснознаменной бригады морской пехоты и гвардейская стрелковая дивизия.

Можно облегчить суда, сияв часть людей для второго броска, но тогда расчленилась бы ударная сила батальона. Звенягин одобрил Букреева, категорически требовавшего не дробить батальон, «удар нанести сжатым кулаком, а не растопыренными пальцами». Так действовал и Куников перед высадкой на Мысхако. Куников своего не уступал, горячо «выторговывал» у командира высадки каждое лишнее место на судне.

Батраков и Линник тихонько занимались своим делом. Нужно было проверить и передать политотделу письменные клятвы десантников. Звенягин знал: в предыдущих десантах случаи нарушения клятвы были редки. За выполнением клятвы, помимо командиров, следили сами моряки и обычно наказывали клятвопреступников смертью.

Звенягин подтолкнул комиссара и попросил показать ему клятву командира батальона. Батраков передал бумагу, на которой букреевским почерком было написано:

«Мне поручена почетная и ответственная задача командовать батальоном морской пехоты в десантной операции по освобождению родного Крыма. Я как офицер-большевик даю клятву, что не пожалею своих сил, крови, а если потребуется, и жизни для победы над злейшим врагом человечества — германским фашизмом. За все муки наших родных — отцов, матерей, жен и детей — буду мстить беспощадно…»

Звенягин держал в руках листок бумаги. Простые слова клятвы вдруг стали для него как бы физически ощутимы. Вспомнились появление Букреева в Геленджике, его черные испытующие глаза и весь он, собранный и настороженный перед новыми, незнакомыми людьми, вспомнились могила Куникова и речь, по смыслу напоминавшая слова этой клятвы: «Не пожалею своих сил, крови, а если потребуется, и жизни».

Букреев сидел сейчас весело-возбужденный, деловитый, и ничего трагического нельзя было заметить на его смуглом лице. Звенягин невольно пощупал свою небритую бороду. Хорош, видно, он со стороны! Черный, одичавший. Смотреть противно!

— Прочитал?

— Прочитал, Батраков.

— Давай-ка сюда…

— Подожди… А еще?

— Что еще?

— Еще покажи!

— Интересуешься политработой? Полезно. Вот прочитай — краснофлотец Зубковский.

— Автоматчик, что ли?

— Пэтээровец.

Звенягин читал текст, вначале размашистый, как будто ухарски распахнулась матросская душа, но затем буквы сдвигались в словах и строчки притирались друг к другу:

«Я клянусь тебе, горячо любимая Родина, что не пожалею своих сил и жизни для борьбы с заклятыми врагами — немецко-фашистскими захватчиками. Буду драться до тех пор, пока сердце бьется в моей груди».

— Зубковский — молодой парень? — прочитав, спросил Звенягин.

— Молодой.

— С какого корабля?

— Не помню… Линник, не помнишь, откуда Зубковский?

— С «Червоной Украины».

Звенягин знал матросов «Червоной Украины». Экипаж «Червонки», как называли свой крейсер моряки, сошел на сушу с клятвой отомстить за свой погибший корабль. «Червонцы» дрались под Севастополем, на перевалах, летали на транспортных самолетах в донские степи навстречу наступавшим войскам 6-й германской армии, бились за Сталинград, за Волгу.

«Червонцев» знали и в морской пехоте, и в воздушно-десантных частях: это были бесстрашные разведчики, подрывники, опытные охотники за «языками». «Червонцы» мстили за свой корабль и мечтали построить еще лучший крейсер и назвать его «Червоной Украиной».

…Линник мастерил самокрутку со старательностью и бережливостью к каждой крошке табаку, свойственной людям, прожившим в нужде. Шалунов попросил у Линника кисет и тоже закурил. Дым плохого и крепкого табака повис полотнами. У Звенягина закружилась голова.

— Брось курить, Шалунов.

— Есть, товарищ капитан третьего ранга…

Шалунов смял папироску.

— Развели зелье, людей не видно, — мягко укорил Звенягин.

Линник погасил недокурок, вытряс оставшийся табак в кисет.

— С зельем туговато, — сказал он.

Баштовой свернул кальки, где были начертаны пути движения десантных судов, места выгрузки, направления ударов каждого взвода, и спрятал их в полевую сумку.

Снаружи раздались громкие голоса, без стука распахнулась дверь, в комнату вошел Мещеряков, вслед за ним — Шагаев и высокий адъютант, пригнувшийся в дверях.

— Вот где они, заговорщики! А накурили, а надышали! Моряки, а не любят озона.

Адмирал снял перчатки и поздоровался со всеми.

Здороваясь, весело, но испытующе он смотрел каждому в глаза, и все заметили, что под внешней беспечностью адмирала скрыты и отеческое беспокойство, и тревога старшего начальника за успех операции.

— Шалунов, получил корабль, теперь смотри держись!

— Есть держаться, товарищ адмирал!

Шалунов просто светился от радости: с ним первым заговорил адмирал.

Мещеряков говорил с Букреевым:

— Командующий лично исправил ошибку ваших хозяйственников. Догадались выдать десантникам консервы в больших банках. Вот таких! — Он показал руками. — Звенягин, вы не помните, сколько весит вот такая банка свиной тушенки?