Группа захвата - Хелемендик Сергей. Страница 51

Иногда мне кажется, что я мог бы сказать – как. Но меня, увы, никто не спрашивает. Мы должны создавать в наших городах и деревнях такие особые зоны, куда любой, кто хочет работать, мог бы прийти и зарабатывать столько, сколько может. Может тысячу в месяц – пусть тысячу, может три – пусть три. Может сорок – пусть сорок. До дома свободы, о котором говорил Бульдог, мы еще не дожили, но создавать такие заповедники труда, в которых помешать работать станет невозможно, – вот то, что мы можем сегодня. Эти заповедные зоны необходимо защищать от вторжения бездельников, с детства воспитанных в убеждении, что их предназначение учить работать других и отбирать у обучаемых львиную долю заработанного. Мы должны защищать эти заповедные зоны, если понадобится, силой, до последнего вздоха, ибо только оттуда может прийти спасение!

Если у нас получится это и появятся люди, работающие и зарабатывающие честно, мы должны сделать их образцом для подражания и убедить самих себя, что всеобщая нищета – не лучший способ существования, и эти новые работники, которые принципиально отказываются воровать друг у друга из карманов, а именно этим мы заняты сегодня, эти свободные от страха работники, может быть, и есть те самые цивилизованные кооператоры, о которых мечтали те, кто, начинал у нас революции. Честно созданную руками людей собственность мы должны защитить от завистливых бездельников, пьяниц, хапуг. Это будет самым трудным! Только когда быть болтливым бездельником станет вопиюще невыгодно, когда работающий мастер будет жить в десять раз лучше чиновного лентяя, мы сможет говорить о проблеске надежды…

Есть еще одно непременное условие. Нужно уничтожить стену, воздвигнутую между нами и остальным миром. Ее построили в надежде, что она спрячет нас от глаз других народов и они не узнают, как мы сами себя терзаем. Но получилось так, что оттуда, извне, видно и слышно решительно все. Мы же сидим за стеной, каждый в своей норе, не видим, не слышим ни друг друга, ни тех, кто за стеной.

Если бы учитель хотя бы раз посмотрел карнавал в Латинской Америке, если бы он увидел, как нежно и мудро обращаются со своими детьми китайцы или японцы, я убежден, ему в голову бы не пришло повторять чужие слова о нашей неописуемой и непонятой миром доброте. Он знал бы примеры другой доброты и все понял бы сам. И нам с ним не пришлось бы спорить с пеной у рта.

Когда стена будет пробита, нам уже не смогут так лихо вешать лапшу на уши. Мы действительно талантливый, фантастически выносливый и жизнеспособный народ. Мы очень быстро поймем, что к чему, но для того, чтобы понять, мы должны увидеть! Нам нужно увидеть все и всех – средневековые города Европы, американские фермы, безработных турков и югославов, убирающих мусор в Мюнхене, голодных индусов, фанатично трудолюбивых китайцев… Увидеть всех! Нужно увидеть, какой великолепный сад устраивает англичанин на пяти квадратных метрах земли, как ухожена каждая травинка на древних газонах Кэмбриджа, чтобы понять, какое богатство мы попираем ногами в своей стране, понять, кем мы могли бы быть, если бы не были теми, кем стали.

Возможно ли разрушить стену? Сегодня этого не знает никто в мире. Я верю, что возможность существует. Но нужно еще одно – и, быть может, самое главное. Мы охотно допускаем преступников править нами, охотнее, чем кого-либо другого. Даже осознав, что наверху преступник, мы ждем, пока преступник уйдет или в нем заговорит совесть, или когда он тихо умрет в своей постели. И пока это так, у нас не может быть будущего. Мы всегда будем жертвами! Тех, кто наверху, мы боимся так страшно, что даже пятьдесят лет спустя не смеем говорить самим себе правду: а вдруг это бросит на них тень! Не стыдно ли это, не позор ли это для народа, часть которого при этом истерически кричит, что мы лучше всего остального мира! Значит, правду о сегодняшнем дне мы обречены узнать только через пятьдесят лет? Значит, мы должны пятьдесят лет ждать, чтобы узнать, почему нас втянули в преступную войну против гордого воинственного народа, который отстал от нас лет на восемьсот в своем развитии, но верит в своего бога и хранит свое достоинство? Где они, те, кто бросил в огонь наших детей ради абсурдных, недостижимых целей? Где те, кто принес смерть и неисчислимые человеческие жертвы в дома наших соседей, мирно живших веками у нас под боком и вдруг с изумлением узнавших, что они, никогда не видевшие железной дороги, нам опасно угрожают? Кто заплатит за этот позор, за то, что мы предстали перед миром в роли тупых бандитов? Виноватых опять нет, мы их не найдем, а встретим молодых генералов, построивших свою карьеру на этой войне, и высокопоставленных чиновников, которые будут раздраженно толковать о перегибах и недочетах.

И думая об этом, я перестаю верить в. наше спасение. Все повторяется: преступления есть – наказания нет, наказаны опять самые слабые – наши восемнадцатилетние дети. А волчанов по-прежнему парится в сауне, пьет французский коньяк и цыкает сверху: «Наше дело приказать, ваше дело сдохнуть!»…

Если мы однажды и навсегда не избавимся от тупого рабского повиновения любому, кто пробрался наверх, у нас нет шансов выжить. Заряд страха и ненависти, уже накопленный нами, имеет такую силу, что мы передавим друг друга, как пауки в банке.

Работая над романом, я несколько месяцев был дома. Роман закончен, и я все чаще задумываюсь о том, что мне делать. Я не знаю, как мне теперь жить. К счастью, вопрос о куске хлеба не стоит передо мной остро. По нашим меркам, я человек состоятельный. Но своего места я пока не вижу. Иногда мне кажется, что я должен занять место учителя…

Почти полгода я прожил в добром, справедливой мире своего дома. Я поступил так, как поступают миллионы людей. Мы создаем вокруг себя хрупкую стену из любви и нежности своих близких и пытаемся забыть о жестоком мире там, за окном. Но он постоянно напоминает о себе. Он жесток и страшен, и пока это так, наше счастье призрачно и эфемерно…

Всего неделю назад она была у нас в доме – несчастная, потерявшая рассудок женщина двадцати лет. Ее ребенка убили в родильном доме у нее на глазах. Пьяная акушерка уронила малыша на каменный пол, затем подхватила на руки, показала онемевшей от ужаса матери и сказала: «Вот видите, мертвенький родился! Не кричит! – она шлепнула тельце, как бы помогал закричать. – Мертвенький родился!» – повторила она. Юная мать потеряла сознание. А когда пришла в себя, узнала, что никто не пытался спасти ее ребенка, никто не выяснил, насколько опасна травма головы. Ее малыша просто отшвырнули в сторону как мусор и записали в регистрационной книге: «родился мертвым». Так было легче и удобнее, чем пытаться выхаживать.

Она пришла ко мне с ворохом ответов из прокуратуры и умоляла сделать что-нибудь, чтобы наказать убийцу. Из ее рассказа я понял, что сделать ничего нельзя. Акушерку уволили из роддома, теперь она работает санитаркой в онкологическом отделении. В родильной палате, не считая убитого малыша, они были вдвоем – свидетелей нет. Доказать, что ребенка действительно уронили на кафельный пол, могла бы добросовестная экспертиза, но таковой не было. Акушерка все отрицает и называет женщину психованной. Главврач пишет, что в пьянстве акушерка замечена не была, что она примерного поведения, а пьяниц у них в коллективе вообще нет. Прокуратура отказывает в возбуждении уголовного дела, ссылаясь па заключение экспертизы, которую провели в роддоме в присутствии того же главврача, что удостоверил круглой печатью трезвое поведение акушерки. Несчастную мать уже посылали к психиатру, который, как это ни удивительно, признал ее нормальной и даже поверил ей.

Когда я объяснил ей, что сделать ничего нельзя, она прошептала:

– Я убью ее сама…

Я думаю, что переубеждать ее, если она в самом деле решилась на месть, мы не в силах. Если общество не может защитить младенца, пусть это делает мать!

Я готов поверить, что эту акушерку-убийцу зачали в пьяном угаре, что родители избивали ее каждый день, а в десять лет ее изнасиловали пьяные урки на чердаке. Я верю, могло быть так, может быть, так и было. Но… Но когда-нибудь цепь зла должна прерваться…