Санара. Новая руна - Мелан Вероника. Страница 11

Глаза я в доме Иннара открыла тогда, когда с экрана уже слышались смешки. Удивлялся политик, удивлялся ведущий – мол, в чем дело? Смешки становились громче, аудиторию успокоить не удавалось.

И вдруг камерой повел оператор – сдвинул изображение вниз, и стало видно не только колени Атамуса, как раньше, но и… его прекрасные бордовые ботинки на платформе из лакированной крокодильей кожи. Модные, блестящие, вызывающие настолько, что сам Никкос Ольтивви – модельер года – восхитился бы смелостью фасона. В таких можно стать первым модником и в борделе, и в гей-баре…

– Это… Это… – пытался заорать, растеряв слова, бордовый теперь Атамус (на свою новую обувь он смотрел, как на вражескую подставу), – не мое!

Публика хохотала.

– И этот, – удивлялась Майя, – щеголь… еще хотел отменить цветастые рубашки? Рассказывал нам о консерватизме? Ой, я раньше думала, что серьезные шоу не бывают смешными. Как он сам посмел в таких явиться?

Даже Юния, забыв про салфетки в руках, зависла у телевизора, и на лице ее расплылась широкая улыбка.

– Он что, в этом пришел в студию?

– Представляешь?

– Снимите с меня это! Не верьте! Да что вы… ржете?! Кому вы верите?! – Форкус более не был похож на самого себя – чванливого самоуверенного пингвина, – теперь он смотрелся взъерошенной вороной. Никак не мог справиться с застежкой правого ботинка, а когда справился, тот полетел прямиком в камеру. Вот это прямой эфир! Вот это я понимаю – шоу!

Кажется, с Атамуса взыщут за причинение ущерба студийной технике.

За стол мы садились в приподнятом настроении, довольные, что на одного чванливого пижона в телевизоре стало меньше. Навряд ли Атамуса после произошедшего оставят в прежней должности, скорее, понизят до рядового клерка или вовсе попрут с позором. Собственно, туда ему и дорога.

(Gavin Luke – Sentient)

Мои собеседницы общались между собой, мазали на хлеб масло, обсуждали вкусовые компоненты нового салата. Я слушала их вполуха, умудрялась, где нужно улыбаться, кивать, отвечать – замечательно иметь способность присутствовать в разговоре и отсутствовать в нем же. Раздвоение сознания, когда одна часть с удовольствием поддерживает диалог, а вторая с непередаваемым наслаждением созерцает измазанный соусом бок оливки в салате, отблески солнца на хрустальной грани пиалы, хрустящую сырную корочку на мини-бутерброде. Чувствует, с какой любовью этот бутерброд был час назад сотворен, любуется вышивкой на скатерти, впитывает в себя вкусную какофонию ароматов горячего обеда. Обожает морс в высоком графине, еще не попробовав его, но уже зная, что он великолепен…

Мало кто понимает, что вещи хранят информацию о том, как на них смотрят, с каким ощущением их касаются, что после эти самые вещи испускают вложенный вами «дух», настроение и мысли. Особенно еда.

Над чем-то смеялась Юния, жестикулировала пухлыми руками Майя; паста на моей тарелке купалась в сливках и беконных поджарках – мне казалось, что я застыла солнечной пылью между прошлым и будущим, плыву в секунде, растянувшейся в бесконечность, и мне просто хорошо.

После был грушевый пирог – и нотка бурбона, миндальной эссенции и корицы сотворили из обычной выпечки мягкий сочный шедевр.

В какой-то момент мне подумалось, что я не здесь, нет, но в другом временном отрезке, в другой жизни, где рядом сидит мама, где смеется, рассказывая о проделках Данки, Гера. Где сама Данка тянет руку за шоколадной конфетой, а папа хмурится притворно и грозно, однако ему никто не верит…

Я купалась бы в этом ощущении долго, но все кончилось, когда хлопнула входная дверь.

В гости пожаловал шумный, взвихренный, как листья на асфальте хулиганом-ветром, Эдим.

И умиротворение кончилось.

(All Good Things – Kingdom)

– Обедаете?

Он плюхнулся рядом со мной, пододвинул к себе ближайшую тарелку, бросил туда сразу два бутерброда, добавил сверху столько колбасы, что вышло «мясное ассорти», уже кидал жадные взгляды на пирог.

Улыбнулась, довольная тем, что появился еще один отличный едок, Майя; почти незаметно зарделась, занервничала Юния. Желала смотреть на жгучего Охра пристально, но не позволяло воспитание – ей пришлось сделать вид, что собственная тарелка интереснее.

Я наблюдала за происходящим с любопытством.

«Она любит его. Он – кобель, каких свет не видывал. Избитый сюжет бульварного романа».

– Эй, мисс «особенная», давно тебя не видел. Хорошо, что заглянула к нам. – Эдим выражался так, словно этот дом уже, по крайней мере на четверть, принадлежал ему. – Чем занимаешься?

Люблю пространные вопросы. «Чем занимаешься сейчас?» – «Ем». – «По жизни?» На эту глупую фразу у меня никогда не было ответа. Чем я занималась в последние дни? Не объяснять же этому дутому Герону про сложные формулы.

Ответила я просто:

– Балду пинаю. Разве не видно?

Охра фраза порадовала.

– А давай пинать ее вместе?

И тут же Майе:

– Трент сейчас отмоется, отстирается и придет. Грязное попалось задание. Скакали по крышам, как козлы. Так что там насчет твоей балды?

Последнее снова мне. Не уважаю людей, которые скачут в одном предложении по собеседникам, как вша по зубьям расчески.

– Видишь ли, балда у меня тоже особенная. Любит, когда ее пинаю только я.

Сдерживала рвущееся на лицо выражение досады Юния, мрачнела все сильнее. Ее не только не замечали, при ней заигрывали с другой. Ей мучительно хотелось сжать пальцы в кулаки, после бросить салфетку, которой она только что промокнула губы, в тарелку, а еще лучше в Охра. Я ее понимала.

– Надо ж, какая нежная.

Эдим давно забыл, что значат отказы. И все никак не мог сообразить, что ко мне подъезжать бессмысленно, не понимал, что без шансов.

– Может, как-нибудь пообедаем вместе?

Я улыбнулась елейнее некуда.

– Так мы уже.

Встревоженно взглянула на дочь Майя – Юния быстро поднялась из-за стола, сделала вид, что убирает тарелки, понеслась на кухню. Оттуда в свою комнату. Хлопнула дверь.

Я, под видом того, что мне требуется в туалет, поднялась тоже. В уборную не пошла, миновала коридор и вошла в чужую спальню без стука.

(Anne-Sophie Versnaeyen, Gabriel Saban – The Power of Mind)

Она стояла у окна – потерянная и натянутая, как струна. С прикушенной губой и привычной обреченностью в глазах. Давно поняла – она слишком обычная, слишком бесформенная для такого, как Охр. Слишком воспитанная, интеллигентная, никогда не позволяющая себе лишнего. Да, в ее жизни уже был секс, но с приличным парнем из хорошей семьи, со свечами, с ужином, предварявшим романтику. А хотелось другого – бурного, безудержного, чтобы только с ней, только ради нее. Чтобы Эдим вдруг, наконец, изменился, увидел в ней женщину, чтобы треснул внутренней броней, перекроил себя полностью.

Она не верила, что такое случится, но продолжала ждать.

Ждать, что ради тебя изменится другой человек, – худшая из иллюзий.

– Любишь его? – спросила я без предисловий.

И мне было плевать, что я незваный гость, что не вовремя, и что я – последняя, кого хозяйка спальни сейчас желала видеть.

Юния молчала. Ее внутренний день посерел; нырнуло за облака солнце.

– Хочешь, я сделаю так, что он будет бегать за тобой, как пес?

Ей нужно было убедиться самой, что Охр не стоит печали, что он пока пуст изнутри, не созрел. В безответной любви можно потерять месяцы и годы, вот только для чего?

– Я могу объяснить тебе, как быть.

Она, желавшая сейчас сказать мне так много, вновь сдержала себя, лишь резко вскинула руку.

– Не стоит! Я не хочу, простите… Это… личное дело.

Конечно, тюрьма вежливости не менее прочная, чем стальная и настоящая. Кто-то живет в ней, воспитанный «на совесть» до самого конца.

– Думаешь, дело в твоей маленькой груди? – без обиняков продолжила я. – В невзрачном лице? В слишком хороших манерах?