Невидимка и (сто) одна неприятность (СИ) - Ясная Яна. Страница 34

— Лали! Когда лапают, делают вот так…

И мужская лапища легла на грудь поверх пиджака и блузки, и властно и чувствительно ее сжала. И выпустила. Я от такой наглости поперхнулась воздухом, он встал комом в горле и никак не получалось ни пропихнуть его внутрь, ни вытолкнуть.

На лице Даниэля нарисовалось нешуточное беспокойство.

— Непонятно, да?.. ну… давай еще раз покажу!

И он вскинул руку, будто и правда вознамерился повторить.

Воздух протолкнулся, наполнил легкие, и я шлепнув по наглой руке, бросилась на мерзавца с кулаками. Да что он себе позволяет?!

Лагранж даже не подумал меня остановить или перехватить. Он хохотал, уворачивался, подставлял ладони и плечи. Коробка с конфетами упала с колен, и они рассыпались по покрывалу.

— Хам! — резюмировала я, когда силы иссякли, и застыла, тяжело дыша и скрестив руки на груди.

И вдруг поняла, что каким-то непонятным образом, оказалась у него на коленях, вместо конфет. Испугалась, дернулась, чтобы слезть, но широкие ладони легли на талию, удерживая. Даниэль выпрямился, как тогда, в башне, оказавшись близко-близко, и я зажмурилась в ожидании очередного бесцеремонного, наглого, непрошенного поцелуя.

А его не было.

Я всем телом чувствовала, что Лагранж по-прежнему близко, губами, которые едва заметно щекотало теплое дыхание, грудью, которая на вдохе почти касалась мужской груди. Но ничего не происходило.

Я осторожно открыла один глаз. Второй.

Даниэль просто смотрел. Держал меня и смотрел. И только поймав мой взгляд, качнулся вперед. Я снова зажмурилась. Уперлась ладонями в его грудь, желая остановить, но...

Снова никакого поцелуя.

Только едва ощутимое касание кончиком носа. Щекочущая линия, незаметное, как взмах крыльев бабочки, прикосновение. Его дыхание стало чаще, и я чувствовала как быстрее бьется сердце под моей ладонью, но ничего не происходило, кроме этих недо-прикосновений — носом, губами, щекой…

От них теперь все горело, особенно — губы. За зажмуренными глазами мелькали звезды, и уже отчаянно хотелось податься вперед и…

Он дразнится, — внезапно осенило меня. Он этого и добивается!

Чтобы я сама его поцеловала — так или иначе.

Вот… гад!

Мне почему-то стало ужасно обидно. Вот прямо до глубины души. Чуть ли не до слез.

Хотя я сама себе эту обиду никак не могла объяснить.

И я стиснула кулаки, сминая зажатую в них футболку.

— Как ты съездил домой? — выдохнула я, с усилием разлепляя ресницы.

Лагранж дернул углом рта, и было непонятно, к чему относится эта мимолетная досадливая реакция — к тому что я задала вопрос или к его содержанию.

— Нормально, — ровно ответил он. И все.

Острое разочарование поднялось из глубины души. Конфеты-шарики, но не откровенность, да?

Я дернулась подняться, но ладони сильнее сжались на талии.

— Нет, стой. Подожди, — отрывисто произнес Даниэль и прикрыл глаза, нахмурившись — между бровей залегла складка. — Я просто не люблю ездить домой. Поэтому и говорить про эти поездки не люблю.

— Почему не любишь? — удивленно спросила я. — Ездить?..

Не знаю, рада ли я была бы видеть отчима каждые выходные, но все же совсем не выбираться из Горок было тоскливо. Да и отец не отчим… хотя, конечно, всякое бывает.

— У нас с отцом… сложные отношения, — подтвердил мои мысли Даниэль, медленно и тщательно подбирая слова. — Особенно после смерти матери. Он считает, что я недостаточно… хорош, чтобы носить звание его наследника. И что я не прилагаю должных усилий, чтобы соответствовать его ожиданиям. Так что выходные — это не отдых, а… наверстывание отставания.

Пока он говорил, лежащие на моей талии ладони пришли в движение, погладили вверх-вниз, потом по спине, а потом нырнули под полы пиджака и коснулись меня поверх тонкой ткани блузки. Прикосновение обожгло, я вздрогнула, и руки Лагранжа снова замерли, будто всегда тут и лежали.

— Это из-за того, что тебя исключили из Академии? — мой собственный голос звучал как-то странно, будто резко сел.

— И это тоже, — Даниэль ответил уклончиво, и взгляд, до этого прямой, вильнул.

У меня от разговора было ощущение, что я ковыряюсь ржавым гвоздем в свежей ране. И почему-то отчаянно, до одури просто хотелось его пожалеть. Пусть то, что он дал мне — это были крохи. Вопросов оставалось куда больше, чем найденных ответов. Но… как ни крути, а женщинам куда легче плакаться на то, что кто-то их обижает. Я-то иногда бешусь от собственного бессилия, а он? Двадцать лет, почти двадцать один, взрослый парень, а для родителя как несмышленый щенок.

Не знаю я, что там за стандарты у мистера Лагранжа старшего, но он похоже вообще не имеет представления о том, насколько ему с сыном повезло! Он же… он же… и колдует так здорово, и столько знает, и спортом занимается, и вообще…

Недостаточно хорош, тьфу!

Я почему-то верила, что Даниэль мне не врет, врал бы — оно бы звучало совсем иначе — и это уже было немало.

И вместо того, что мне действительно хотелось знать — а почему все-таки исключили? тогда в столовой он ловко оставил эту тему без ответа — я спросила другое:

— А восстановиться никак нельзя?

— Можно, — Даниэль как будто слегка выдохнул. — Просто отец считает, что восстановление я должен заслужить, и пребывание в Горках станет мне уроком.

— Но почему именно Горки? Тебе же тут нечего делать! — возмутилась я, все еще не готовая смириться с тем, что кто-то считает Даниэля Лагранжа каким-то там “недостаточно”. — Если ему так надо тебя усовершенствовать, мог бы придумать что-то от чего хотя бы польза есть.

— Горки — единственное абсолютно закрытое учебное заведение в стране. Я же пытался сбежать, помнишь?

Теперь Даниэль почему-то улыбался, глядя на меня.

— Ты знаешь, Лали, если бы отец мог посвятить все свое время мне, вполне возможно, он и не отправил бы меня сюда. Но на мое счастье, и другие неотложные дела у него имеются. А Горки после Академии — это курорт. Горный. У вас тут зимой на лыжах катаются? А на коньках?

Может быть, я конечно, мнительная, но искренность этих бодрых заверений не то чтобы была фальшивой… но горчила куда больше, чем сквозящая в предыдущих фразах боль.

— И потом не все так плохо, есть же у меня возможность ходить по магазинам и покупать конфеты одной вредной сладкоежке. Так что хватит, переставай на меня так жалостливо смотреть! Кстати…

Ладони покинули мою талию, и ей стало холодно и одиноко. И я запахнула и застегнула на пуговицы полы пиджака, пока Лагранж рылся в кармане штанов. А потом он взял мою руку, раскрыл ее и разжал над ней свой кулак.

Согретая теплом тела серебряная цепочка выскользнула змейкой и свернулась клубком, поблескивая в лучах разноцветных шариков. А сверху эту горку украсил маленький ажурный кулон с блестками мелких драгоценных камней.

Бабочка.

— Это, в отличие от заколки, настоящее.

Я сглотнула пересохшим горлом. Перевела мучительный взгляд с подарка на дарителя, вновь погружаясь в топкое чувство неловкости.

— Спасибо, но...

— Не отказывайся, ладно? — произнес Лагранж, опередив все мои “не стоило, не надо и не хочу”. И надавил на пальцы моей раскрытой ладони, собирая их в кулак. — Не хочешь сразу носить — не носи. Но не отказывайся. Это ни к чему тебя не обязывает.

Я стиснула кулак и… порывисто обхватила Даниэля за шею, обнимая.

С горячим выдохом Лагранж стиснул меня в ответ.

Зажмурившись, я думала о том, что момент для того, чтобы решиться, выбрала все же неудачный. Теперь он подумает, что это за подарок. А это ведь не так… ну, не совсем так. И за подарок тоже — за то, что думал, искал, выбирал.

И просто.

Очень захотелось.

Еще когда он рассказал про отца.

Еще когда я увидела огоньки.

Еще когда я увидела его у статуи химеры.

И, возможно, еще даже раньше перед столовой.

Наверное, это действительно здорово, вот так вот разбежавшись, весело прыгнуть в объятия парню, который нравится.