Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира. Страница 48

И почему-то эта ремарка вдруг нас будто бы роднит. И внезапно превращает из двух женщин с неспокойными сердцами из-за одного мужчины просто в двух женщин, которые собираются жить вместе и, может быть, даже дружить.

— Платон, оказывается, научился открывать шкаф, выбрасывать всё лишнее на пол и устраивать волосатое лежбище на кашемировом свитере. Я купила Пете детские замки-блокираторы в качестве прощального подарка, он же называет это откормленное флегматичное чудовище своим ребёнком, — говорит Варя, и мне почему-то сильно хочется заменить «может быть» в своих мыслях на «наверняка». Мы наверняка подружимся.

А потом я показываю Варе квартиру. Велосипед, который стоит на не очень удобном, но стратегически важном месте в коридоре и на который можно сваливать одежду, если лень её разбирать. Ванную с запасом всякого мыла ручной работы и баночек со взбитой смесью масел кокоса, ши, какао и миндаля, которая отлично заменяет крем для тела зимой, можно пользоваться. Кухню с разномастными чашками и сохнущими на подоконнике звёздочками из апельсиновой кожуры для финальных декораторских штрихов в «Пенке», в шкафы и холодильник можно заглядывать, не спрашивая разрешения. Гостиную с залежами книг, которые можно листать перед сном или в минуты скуки, фитолампами, которые можно выключать, когда надоедят, и гирляндами, которые можно включать, когда хочется.

Варя долго рассматривает мои цветы, и я предлагаю перенести часть в спальню, если они её смущают, но она бурно протестует, заявляя, что всегда тайно мечтала переночевать в оранжерее ботанического сада. Я указываю на зигокактус, неистово цветущий розовым на подоконнике, и говорю, что в народе его часто называют «Варварин цвет», и Варя буквально начинает светиться от какого-то искреннего детского восторга.

Спрашивает, какие домашние обязанности ей нужно взять на себя, где лежит аптечка и как зовут соседей — на случай, если потребуется что-то срочно одолжить, сахар, там, или яйца. Мямлю в ответ что-то невразумительное, потому что я живу в этой квартире уже шесть лет и так и не запомнила имена соседей. Через стенку — какой-то мужик, который явно ночует где-то ещё и появляется тут крайне редко. Напротив — пара, Валя и Женя, но я понятия не имею, кто из них Валя, а кто Женя. Для меня налаживать контакты с соседями — что-то совсем из серии советского ретро, а для Вари — будничное дело, поразительно.

— Гарантирую, знакомства, пусть и заочного, с любительницей традиционных голландских танцев и русских новогодних песен Вероникой из квартиры этажом выше тебе избежать не удастся, — улыбаюсь я.

— А у тебя нет… дверей, — вдруг замечает Варя, и я окидываю взглядом пустой проём в гостиную.

Дверей у меня и вправду нет. Нигде — ну, кроме входной и в ванную, конечно. Я самолично сняла старые с петель, едва занявшись ремонтом, а новые ставить не планировала. Двери в этой квартире мне никогда не нравились.

— В них как-то не было необходимости, — говорю я. — Но я могу завтра повесить карниз и плотную штору…

— Повесить карниз? — удивляется Варя. — Сама?

— Ну да. Это несложно.

— Ух ты! — вырывается у неё. — Но нет, не стоит, всё и так в порядке, правда. И… и спасибо тебе большое, Ася.

Я улыбаюсь в ответ. И пытаюсь сообразить, что делать теперь. Позвать её пить чай и делиться жизненными историями? Достать бутылку вина, напиться и завести классическое «Все мужики — козлы»? Что? Чем принято заниматься в компании бывшей девушки того, кто тебе нравится?

Нравится. Всё-таки признаю. Именно нравится, здесь и сейчас, а не нравился когда-то, как я убеждала себя раньше. Нравится, несмотря ни на что, пусть эти преграды и столь высокие, что я вряд ли смогу когда-нибудь через них перепрыгнуть. И от этого не становится легче.

У Вари звонит телефон, и я тихонько выдыхаю с облегчением: вопрос «чем заняться?» можно ненадолго отложить.

— Это мама, — говорит она, глядя на экран. — Мне… обязательно нужно ответить.

— Конечно, — бодро киваю я. — Если что, я буду в другой комнате.

И пока я иду по коридору в свою спальню, достаю из комода комплект чистого постельного белья и бросаю взгляд на собственный телефон с миллионом свежих сообщений от Соньки, я невольно слышу Варины «Да, мама», «У меня всё в порядке, мама», «Я уехала», «Нет, не к тёте Лиде», «Нет, не вернусь», «Нет, я не буду говорить, что беременна»…

Подождите, что?

Что она сейчас сказала?

Тяжело опускаюсь на пол, цепляюсь пальцами за выдвинутый ящик комода и, наплевав на все правила приличия, подслушиваю разговор дальше. Но после череды приглушённых «Нет», «Нет», «Я не знаю», «Мама, нет» Варя замолкает, и в квартире повисает гнетущая тишина.

Дожидаюсь, когда сердце перестанет колотиться в горле, и, оставив вмятины от ногтей на мягкой мебельной сосне, встаю и иду в гостиную.

Варя сидит на краешке дивана, крутит в руках телефон, глаза закрыты, плечи опущены, на бледном лице отчётливо видны тёмные точки веснушек. Маленькая, съёжившаяся, словно летняя ромашка, беспечно росшая вдоль дороги, пока кто-то на неё случайно — или намеренно — не наступил.

— Варь? — тихо зову я, и она распахивает глаза, поднимает на меня взгляд.

Пытается улыбнуться, но получается криво, вымученно, неестественно.

— Варь, ты беременна? — спрашиваю я.

Она долго смотрит на меня, молча и затравленно, а когда моё сердце почти возвращается на своё привычное место в горле и каждый вздох становится до боли невыносимым, Варя говорит — медленно, чётко произнося каждое слово:

— Абсолютно точно нет.

— Но я… — Прижимаю стопку постельного белья к груди и откашливаюсь. — Извини, но стены тонкие, и дверей, как ты заметила, нет, поэтому я случайно услышала, как ты…

— Это мама, — поясняет Варя. — Она настаивала, чтобы я сказала Пете, будто беременна. Тогда, по мнению мамы, он был бы вынужден на мне жениться, а дальше… Она бы ещё что-нибудь придумала. Она всегда придумывает.

Варя тяжело вздыхает, до тихого хрипа, в котором я мгновенно слышу хорошо знакомую мне хворь. Опускает глаза, но тут же снова смотрит на меня и говорит:

— Я бы никогда так не поступила, Ась.

Если возможно за секунду проникнуться неприязнью к совершенно незнакомой женщине, к чьей-то чужой матери, то моя секунда случается сейчас. Потому что невозможно не прочувствовать ту невидимую чудовищную силу, с которой она прошлась по цветочной нежности Вари. Неужели в мой список людей, не знавших настоящей родительской любви, пора добавлять ещё одно имя?

Я киваю, Варя кивает в ответ, и этим мы словно скрепляем зарождающееся между нами доверие.

— Хочешь чего-нибудь? — спрашиваю. — Чая, может?

— Нет, спасибо. Если ты не против, я бы, наверное, хотела прилечь…

— Да, конечно, — протягиваю ей постельное бельё. — Одеяло и подушки в диване. Ты зови, если потребуется помощь.

Возвращаюсь в спальню, ложусь на кровать и не замечаю, как наступает утро. Потому что всю ночь давно изгнанные демоны вновь царапают когтями грудь, оставляя рдяные отпечатки лап на стенах. А перед глазами стоят крошечные веснушки на бледном лице одной хрупкой девочки, такие контрастные, словно осколки чёрного венецианского стекла в белом терраццо. И щиколотки спаивает тонкая струйка морозного воздуха с балкона, будто ледяная морская пена на том далёком берегу, где потерялся один маленький мальчик со шрамами на теле. Ненужные, недолюбленные, навеки раненые, пытающиеся с этим жить.

— Привет, — говорю я, когда после долгого утреннего душа, призванного убить ночные кошмары и даровать хоть каплю бодрости, захожу на кухню и вижу там Варю в трикотажном платье и моём фартуке, о существовании которого даже я сама забыла, много месяцев назад повесив его на крючок между окном и холодильником.

Варя энергично вытирает плиту, но, заметив меня, замирает и виновато сминает пальцами тряпку.

— Доброе утро. Я хотела сварить кофе в турке, но я его обычно не пью и варить не очень умею, поэтому вот. Он убежал. Но я почти всё оттёрла!