Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира. Страница 45

Но я, конечно, никуда не поеду.

Почему — очевидно. И я отказываюсь портить момент пошлыми выяснениями отношений, разборками, кто жена, кто любовница, а кто подлый врун. Поэтому с трудом отрываю взгляд от красивого даже в усталости и напряжении лица Петра, неожиданно какого-то родного, выхожу из машины, аккуратно закрываю за собой дверь, взбираюсь по ступеням, ввожу код домофона и захожу в подъезд. Не оборачиваясь.

В тесной кабине лифта, поднимающего меня на седьмой этаж, слишком светло для моей обугленной души, и я непроизвольно прикрываю глаза, устало опускаю плечи, прислоняюсь лбом к холодному рекламному щиту с объявлениями на стене.

И принимаю взрослое решение покончить со всем этим.

Пора.

Да, мне нравилось, что Петра в моей жизни опять стало много. Нравилось, что мы снова общались — больше и чаще, обмениваясь лишь нам понятыми цитатами, вытаскивая тонкие ниточки былых воспоминаний из общего кокона, щекоча нервы неоднозначностью наших отношений. Но заигрались. Зашли слишком далеко — туда, где в конечном итоге станет больно всем. Когда-то это надо будет прекратить. Например, сейчас.

Раздеваюсь, встаю под душ и долго тру жёсткой кактусовой мочалкой шею в том месте, где ещё час назад лежала его ладонь. Забираюсь под одеяло и усиленно пытаюсь уснуть. Но лишь кручусь на месте, скатывая простыню в трубочку, взбивая подушки в бесформенные бугры, путая волосы в колтуны. Кожа горит, но мне холодно, а одеяло кажется слишком тяжёлым, постельное бельё — слишком грубым, кровать — слишком широкой, слишком пустой, слишком чужой и одинокой. И даже плей-лист с АСМР-видео, проверенное средство от бессонницы, не помогает, лишь заставляет ещё больше ворочаться и время от времени шумно вздыхать.

Заснуть удаётся только несколько часов спустя. Сразу после того, как я вылезаю из постели, чтобы надеть брошенную на комод толстовку Петра. Ложусь обратно, натягиваю капюшон, подбираю под себя ноги, тону под селем воспоминаний, вдыхаю аромат трепещущих на ветру дубовых листьев, закрываю глаза.

И открываю их, когда экран оставленного рядом с подушкой телефона кричит, что уже почти одиннадцать часов утра.

Я вспотела до прилипших ко лбу волос, шея затекла, в горле пересохло, в висках тупая боль. Тянусь всем телом, тру пальцами глаза и понимаю, что провела ночь в каком-то подобии анабиоза и не слышала ни будильника, ни уведомлений о Сонькиных сообщениях с пересказом свежих утренних новостей, ни напоминаний от распухшего от дел электронного ежедневника. Возвращаю телефон на место рядом с подушкой и старательно отодвигаю его указательным пальчиком подальше, намереваясь притвориться, что я ничего не видела, ничего не читала, ничего не знаю и вообще я в домике. Но он, будто издеваясь, разрывается трелью входящего звонка.

Это ребята из мастерской изделий из моха с радостным известием, что они наконец-то собрали для меня огромную коробку сфагнума. Я планировала использовать его на мастер-классе: набивать им проволочные конусы, а потом укоренять в нём суккуленты. И переживала, что не смогу раздобыть нужное количество, поэтому новость об огромной коробке прекрасна и достаточно значима, чтобы выбраться из проклятого анабиоза, из кровати, из дома и из каши собственных мыслей.

Мастерская моха находится в центре города, и когда я через пару часов забираю свой сфагнум, вариант занести его сразу в «Пенку» кажется куда разумнее, чем тащиться домой. Напоминаю себе, что Пётр уехал в командировку и я его точно-точно сегодня не встречу, поэтому натягиваю шапку на уши, перехватываю коробку поудобнее и иду в кофейню.

За стойкой сегодня Костя. Улыбается так широко, разве что за ушами не трещит, но, судя по его мечущимся зрачкам, сейчас это скорее нервное. Рядом с ним недовольная дама в шапочке с вуалью тычет длинным ногтем в чек и что-то сбивчиво объясняет, используя слова «Роспотребнадзор» и «суд». В витрину с десертами уткнулись носами две девчонки в спортивных легинсах и модных кроссовках и наперебой задают Косте вопросы, если ли в этом пирожном глютен и сколько калорий вон в той булочке. А с другой стороны переминается с ноги на ногу мужчина в куртке службы доставки, нетерпеливо размахивая накладными.

Маленькая катастрофа масштаба «Пенки».

Костик замечает меня и, продолжая прикрываться улыбкой, словно щитом, говорит:

— Ась, не могла бы ты позвать Надежду Алексеевну, пожалуйста?

Киваю и мчусь в служебные помещения, распахиваю дверь подсобки, открываю рот для крика о помощи. И в смятении замираю. Потому что Надя не привычно возится с бумажками за столом, а сидит на диване и обнимает плачущую девушку, успокаивающе гладя её по спине.

Узкие плечи, заплетённые в слабую косу светлые волосы, хрупкий эльфийский силуэт.

Я узнаю её мгновенно.

Пытаюсь дать задний ход и выйти из подсобки, но Надежда поднимает на меня глаза и задаёт вопрос одним взглядом.

— Костя просит подойти, — тихо говорю я. — Там… апокалипсис.

Она кивает и выпускает девушку из объятий. Ласково ей улыбается, стирает подушечками пальцев слёзы со щёк.

— Милая, подожди меня тут, хорошо? Я быстро всё улажу, и мы договорим. И чая тебе заварю, ромашковый подойдёт?

Ромашковый. В подсобке смертельно пахнет ромашками.

Пахнет Варей и предательством.

И я стою истуканом в дверях, не шевелясь и больше не дыша, пока Надя, проходя мимо, не спрашивает тихо, но настойчиво:

— Ась, ты со мной?

Эльфийка вздрагивает, услышав моё имя. Резко оборачивается, смотрит на меня своими огромными оленьими глазами, красными и блестящими от слёз, так, будто увидела призрак из далёкого прошлого. А потом подбирается, вытирает бледные щёки салфеткой и говорит своим мелодичным голосом, стараясь скрыть дрожь:

— Здравствуйте, Ася.

Это её выканье — как пощёчина. Пощёчина, которую я заслужила, и я отчётливо понимаю это сейчас, когда Варя — это не что-то далёкое, невидимое и «подумаю об этом позже», пока я пыталась урвать кусочек Петра для себя, а живая, настоящая, рыдающая на диване в «Пенке».

Я бормочу своё невнятное «Здрасьте» в ответ, ставлю коробку с мохом в угол подсобки, стягиваю с головы шапку и намереваюсь уйти — помочь Наде или вовсе стыдливо сбежать из кофейни, — но Варя останавливает меня вопросом:

— Вы здесь работаете?

Я киваю. Она поджимает губы.

— Давно?

— С ноября. Практически с открытия.

— Петя не говорил.

Её взгляд скользит вниз по моей фигуре, будто пытается отыскать следы его прикосновений под плотной бронёй пуховика. Я на мгновение выпрямляюсь и вскидываю подбородок, демонстрируя, что невиновна, но тут же инстинктивно подтягиваю к себе плечо, медленно и напряжённо, до тупой боли в мышце — там, где вчера действительно лежала его ладонь.

Я виновна.

— Может быть, потому что не о чем говорить? — произношу я.

— Правда? — Варя снова смотрит мне в лицо и переспрашивает слишком быстро, с чересчур очевидной надеждой. И тут же сама смущается своего пыла, а её большие светлые глаза вновь наполняются хрустальными слезами.

— Варя, послушайте. — Я повинуюсь внезапному порыву, скидываю с плеча сумку и сажусь на диван рядом с ней. — Между мной и Петром ничего нет.

Это не так. Между нами сумасшедшая химия, которую после вчерашних событий глупо отрицать. Но я смогу с этим справиться. Перестану поливать чувства, засушу их и безжалостно выдерну из земли вместе с корнем. Оболью бензином незаконченный портрет, хладнокровно подожгу его и буду наблюдать, как тонкие ниточки закручиваются спиралью, прежде чем превратиться в пепел. Недрогнувшей рукой застрелю каждого дикого мустанга из табуна мыслей, а когда их мёртвые тела прибьют последнее облако пыли, я развернусь и уйду навсегда. Я обязательно справлюсь.

— Мы с Надеждой познакомились летом, — продолжаю я. — Абсолютно случайно, на фестивале. Она покупала у меня цветы, а чуть позже предложила работу. И я до последнего не знала, что Пётр — её брат. Д-да, мне стоило отказаться, наверное. Это было нечестно с моей стороны по отношению к вам. Но мне так сильно нужна была работа, и я подумала, что мы с Петром сможем быть просто коллегами. И мы смогли! Видимся пару раз в неделю, когда он заглядывает сюда по делам, не более. Вам не о чем беспокоиться, я клянусь.