Кукольная королева (СИ) - Сафонова Евгения. Страница 65
— Ты должна жить, Мариэль. — Таш берёт её руки в свои. — Ради нашего ребёнка.
С винтовой лестницы за дверью доносится чей-то крик.
— Я…
— Да, Мариэль. Ты — моя жизнь. И он тоже. Пока вы будете жить, я всегда буду с вами… я всегда буду с тобой.
Мариэль плачет. Он лихорадочно целует её щёки, губы, шею.
Отстраняется так резко, будто боясь, что ещё миг — и не сможет отпустить.
— Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу. — Таш шепчет, но в шёпоте звучит сталь. — Даже на том свете, где мы когда-нибудь встретимся.
Ещё миг она смотрит в его глаза. Серые, серебристо-серые, знакомые каждой чёрточкой, каждой крапинкой вокруг зрачка…
Рыдая, в последний раз обвивает его шею руками, касается губами губ и бежит к окну.
— Лети, — кричит он вслед, — лети так, чтобы обогнать свет!
Но она уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра.
Так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…
— Мама летела, пока не поняла, что скоро забудет, как снова стать человеком. Тогда она перекинулась обратно, но что было дальше, помнит смутно. Ночью, на дороге… зима, стужа, снег, а одежда во время перекидки теряется…
Ташин голос был ровным.
Наверное, мама тогда чувствовала ту же странную отстранённость. Будто не с тобой всё произошло, будто просто пересказываешь прочитанную где-то легенду.
— Тогда как уцелели перстни?
Джеми лежал, подперев подбородок ладонью.
— Мама носила их на цепочке на шее. И это тоже. — Таша коснулась подвески с корвольфом. — Она не любила кольца, но положение обязывало носить их при себе. Цепочки зачарованы, их нельзя ни украсть, ни потерять, ни порвать. Можно лишь снять или отдать по доброй воле. А ещё они стягиваются и растягиваются под шею владельца.
— Понятно. И что было дальше?
— Дальше…
— …просыпается, просыпается!
Мариэль открывает глаза.
Осторожная рука промокает ей лоб чем-то мягким и влажным.
— Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, — незнакомый голос звучит ласково, как мамин.
Мариэль с трудом поворачивает голову.
Незнакомая комнатушка, кажущаяся такой маленькой после её королевских покоев. Подле кровати сидит, комкая мокрое полотенце, светловолосая женщина, поодаль, у стенки, мнётся бородатый мужик.
Судя по одежде и обветренным лицам — крестьяне.
— Кто вы? — голосом Мариэль можно бриться: с такими же нотками она обычно отдавала приказы. — Где я?
— Ты в Прадмунте, милая. У границы Озёрной с Окраинной. Я Тара Фаргори, а это мой муж, Гелберт.
Фаргори… случайно не те, которые сидр к королевскому двору поставляют?
— И как я здесь оказалась?
— А ты совсем ничего не помнишь?
Мариэль хмурится. Смутно, как сон…
…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше; а потом не то лететь, не то падать вниз…
…вязкое чернильное небо, холодная белизна кругом, снег, сияющий в темноте…
…мрак.
— Мой сын охотился и на тебя наткнулся. Ты рядом с трактом лежала, вся под снегом почти. Альмон сначала думал, всё, покойница. Когда он тебя сюда принёс, смерть в затылок дышала — столько в снегу пролежать, да без одежды…
Мариэль опускает глаза: сейчас на ней длинная рубаха.
— Ты шестидневку в лихорадке металась. Бредила, что-то про восстание кричала.
Восстание. Бунтовщики. Родители, с которыми она даже не попрощалась, Таш, оставшийся во дворце…
Воспоминания возвращаются рывками, перехватывая дыхание.
— Что произошло? — хрипло спрашивает Мариэль. — Что за восстание?
— Вырезали короля, всю семью его и придворных, что к бунтовщикам не примкнули. — Тара коротко вздыхает. — Теперь Шейлиреар Дарфулл Первый на троне, князья ему на верность намедни присягали.
Судорожно стиснутые пальцы вонзаются ногтями в ладони. До боли — несравнимой с той, что внутри.
У неё нет сил даже заплакать.
Шейлиреар. Ну конечно. Тот демонски симпатичный Советник по финансовым делам. И ведь он ей нравился — такой приятный человек, пусть и колдун, на каком-то балу она даже все вальсы с ним танцевала…
А потом он, пользуясь своим положением, вытащил прямо из петли какого-то изменника, бунтовавшего против короны. И отец отправил его в отставку.
Теперь ясно — не зря.
Таш… мама, папа…
— …уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… вот и на поправку пошла. А с тобой какая напасть приключилась?
Мариэль с трудом возвращается в реальность. Смотрит в глаза хозяйки дома: светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…
Глуповатые.
— Я не помню, — коротко отвечает она.
Глаза Тары ширятся в изумлении.
— Как не помнишь?
— Не помню, не могу вспомнить! Помню, что меня зовут Мариэль, и всё! Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем шла, есть ли у меня дом, родители…
— Тише, тише.
Кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно: Тара успокаивающе касается её волос.
— Ничего, ты просто устала, — воркует она, — немудрено, после такого-то… я тебе поесть принесу, хорошо?
— Да, — Мариэль вспоминает, что положено говорить в таких случаях, и неуверенно добавляет, — спасибо.
— Вот умница. Гелберт, за мной.
Тот послушно следует за женой. Вперевалочку, по-медвежьи. Закрыв за собой дверь, они уходят куда-то вглубь дома, — но Мариэль лишь чуть напрягает слух оборотня, чтобы отчётливо слышать их шаги.
Отвлекаясь, прячась от боли, готовой сожрать её изнутри.
— Бедная девочка, бедная, ох… — Тара говорит шёпотом и усиленно звякает тарелками, однако для Мариэль это не помеха. — Пресветлая, за что ей это?