Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 104

— Я продолжаю перебирать числа в поисках своей конкретной арки — то есть где кончается ветка моего бытия, где кончается траектория моей жизни.

На мониторе: ночь. Он смотрит, как приближается к безлюдному проселку. Анимация теперь куда сложнее: есть иллюзия трех измерений, цвет. Красота.

— А. Значит, вот оно, — говорит метеоролог. — Так сказать, конец пути.

Издает сухой грустный смешок.

На мониторе метеоролог, еще старше, тащит тележку с ручным отбойным молотком, лопатой, мастерком, металлическим ящиком и ведром жидкой смеси для ремонта асфальта. Устройство GPS ведет его к месту на дороге, где он и останавливается. Смотрит в обе стороны на предмет машин, но, похоже, только по привычке, потому что дорога пустая. Достает отбойный молоток и включает, не заботясь закрыть уши. К чему? После этого вечера уши ему больше не понадобятся. Пробив асфальт, он копает, пока не появляется подходящее отверстие. В него кладет металлический ящик, забрасывает землей, заливает дыру асфальтом, разглаживает мастерком, выпрямляется. Кажется, он нервничает.

Метеоролог следит за лицом своей анимированной версии на мониторе. Видит на нем напряжение. Слышит свои мысли закадровым голосом:

— Ладно. Все.

Его разум замедляется; он замечает легкий ветерок, чистое звездное небо. Из-за поворота появляется зеленая машина — «Мустанг»? «Камаро»? Он не разбирается в машинах, — быстрая, непредсказуемая, несется на него. Он не торопится убраться с дороги, ведь что происходит, то происходит, и ничего поделать нельзя. Машина сбивает анимированного метеоролога, отправляет в кювет, не останавливается. Там он лежит — в крови, весь изломанный. Метеоролог в пещере наблюдает, как метеоролог на экране умирает в кювете, словно собственный бестелесный дух, парящий над изувеченным телом, но не сейчас, а через десять лет. Не сейчас, но скоро — и несомненно. Он задается вопросом, снова в закадре, как это может быть, как это может быть предписано, почему невозможно не оказаться на той дороге, в ту ночь, в то время, даже зная, что, чтобы выжить, ему нельзя там быть. Теперь он знает. Потому что выбора нет, вот почему. Он не может объяснить человеку, который этого не пережил, но сам он не человек, который этого не пережил, и знает, что будет там в ту ночь, как и предписано. Это не свидание в Самарре. Не понадобятся никакие трюки. Он будет там, потому что будет там. И теперь, на десять лет раньше, он знает, как, когда и где умрет.

Спрашивает себя, будет ли больно.

Метеорологу приходит в голову, что где-то среди этих данных есть симуляция той его версии, которая смотрит видеопредсказание его смерти, как только что посмотрел он. Он набирает на клавиатуре — и на экране появляется анимация: он в этой пещере смотрит на анимированного себя, сбитого машиной, и закадр озвучивает, как ему приходит в голову, что должна быть анимация, как он обнаруживает момент смерти, но вместо того, чтобы попасть на бесконечную авеню рекурсии, метеоролог выключает компьютер. Все это вгоняет в глубокую депрессию, что тоже наверняка предсказывалось где-то в расчетах. Он чувствует безнадегу. Задумывается о самоубийстве, но, конечно, не может покончить с собой по той простой причине, что он не покончит с собой. Даже размышление о самоубийстве в этот момент предсказано где-то в компьютере. Ничего не поделать. Ибо нет других законов причинности, кроме одного: все происходит потому, что происходит. «И теперь так трудно сконцентрироваться, — думает его собственный закадр (не электронный, не предсказанный), — потому что это конец, и я его вижу, и дальше жизнь не идет, и на этом все завершается — и в то же время не завершается, потому что я на видео мертв, но само видео продолжается. Я его включу и увижу, как приезжает полиция, увижу скорую и пожарных, потом отвернусь от своего тела и взгляну на улицу, потому что здесь предсказан целый мир, не один я, — потому что если хватает времени и хватает вычислительной мощности, то можно предсказать весь мир, все будущее. И, видимо, это я сегодня и узнал: что я могу видеть мир за пределами своего отведенного срока. И все же должен дожидаться, когда умру. Это произойдет, когда произойдет, а чем мне в это время заняться?»

Он расхаживает туда-сюда. Но этого мало.

«Возможно, следующие десять лет я просто буду блуждать по этому виртуальному пейзажу — скиталец, транстемпоральный прохожий, отсутствующий наблюдатель, увижу мир, каким он будет. Теперь мне приходит в голову, что заодно можно поискать патенты и чертежи из будущего и благодаря этому грядущему научному прогрессу найти технологии, чтобы внедрить их в компьютер уже сейчас, с опережением времени, с опережением нынешних знаний. Так компьютер станет еще быстрее, и где-то месяцев через пять я смогу увидеть компьютерные разработки и компоненты, которые появятся через тридцать лет, и внедрить уже их. И так далее, и так далее, так что перед своей смертью через десять лет я уже смогу заглянуть вперед на сто лет, на тысячу. Кто знает?

Хотя бы скоротаю время. Отвлекусь от нынешних обстоятельств. Так или иначе, суть в том, что я выберу этот курс действий просто потому, что я его выберу, хоть и говорю себе, будто решил так, только чтобы заполнить оставшееся время».

Но, ради бога, почему, — задается метеоролог вопросом, поскольку не может перестать задаваться вопросом «почему» о мире, — почему через десять лет он будет закапывать ящик посреди проселка и посреди ночи?

Сцена сменяется на Бада и Чика в одной кровати.

— Бад?

— Да, Чик?

— Мне не спится. Можешь подвинуться?

— Некуда. Я и так на краю.

— Я весь издерганный и раздраженный.

— Считай овец.

— Овцы прячутся за…

Стоп! Разве я это уже не слышал? Повтор. Они не должны… Меня обманули. Включили заранее сделанную Барассини запись воспоминаний Б. о разговоре Мадда и Моллоя из фильма Инго, чтобы дать Б. время ускользнуть от меня.

Все пропало.

Б. больше нет. Б. Руби Розенберга больше нет. Балаама Розенбергера Розенберга больше нет. Нашего любимого Розенберга больше нет. Пусто, скорбно свистят на ветру открытые канализационные люки Нью-Йорка. Еще падает птичий помет, но ему уже не на кого падать.

В такие времена и встают вопросы о смысле. В такие времена только и остается, что заглянуть в себя, ибо теперь, увы, больше смотреть некуда. Что пошло не так? Недостаток бдительности с моей стороны? Что можно было сделать иначе? Это повод извлечь урок. Задуматься. Такая возможность всегда представляется после неудачи. Где ты, мой Б.? Мое детище. Мой сын. Нет тебя на улицах. Пуста твоя квартира. Нет больше центра в этом мире. Куда мне вложить свое корыстолюбие, всю свою фрустрацию? В какой сосуд влить все шутки? Я блуждаю по улицам. Твоим улицам. Улицам моего разума. Ищу в переулках. Проверяю больницы, морги. Как это вообще возможно? Как может быть, что я больше тебя не вижу? Можешь ли ты спрятаться от меня? Разве это в пределах возможного? Я зову тебя по имени. Мне тебя не хватает, мое дитя, мой сын, мой дылда. Я сижу в кофейнях, рассеянно глядя в окна. Иду по своим следам. По твоим. Ставлю под сомнение собственные намерения. Возможно, я был к тебе несправедлив. Копаюсь в памяти. По-моему, я был справедлив. По-моему, я был честен. По-моему, я был объективен. Но как знать наверняка? Каким бы я ни был честным на свой взгляд, я знаю, что невозможно по-настоящему заглянуть в другого человека — даже в тебя, сын мой. Я проверяю дешевые отели. Я обзваниваю авиалинии. Я захожу к твоей бывшей жене. Может, она приняла тебя, спрятала, как прятали юную Анну Франк? Маловероятно. Я знаю, что ты уже пытался сбежать. Я думал, это блеф. Дети всегда грозят убежать из дома. Но вот с чем мы остаемся. Или, по крайней мере, я. Возможно, я буду и дальше исследовать мир без тебя, но чьими глазами, через чей разум? О, Б., без тебя несмешно. Мой Розенберг задуман неудержимым, непотопляемым. Предполагалось, что он выдержит любую кару, что его отчаяние неколебимо и будет подталкивать вперед, от одного унижения к другому, пока мир не устанет от него и Розенберг не обратится в прах, из которого пришел. Были такие мысли. Очевидно, ошибочные. Розенберг пропал. Территория прочесана. Поскрежетали зубы. Ни следа. Так что сегодня в этом мире все тихо. Разумеется, эмоциональное состояние Б. вызывало волнения: что он страдал без нужды, что несправедливость его несчастья — слишком тяжкое для него бремя. Но если хочешь, чтобы часы работали, то нужно задействовать все шестеренки до единой. В отлаженной машине нет лишних деталей.