Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 122

— Мы посадим собственные семена, — говорит Диггер, — и они… здесь.

И с этими словами Диггер начинает копать. Скоро она достает ящик — в этот раз из какого-то неметаллического композитного полимера.

Склейка, офис Шевра, где он со всей своей командой наблюдает за происходящим.

— Что за? — говорит Шевр. — Нас облапошили!

— Она узнала про наш план. Металлические контейнеры были обманками.

— Откуда ей знать?

— Должно быть, у нас крот.

— Даже прикольно. Потому что кроты роют, так что…

— Не прикольно! Это измена, и я лично урою его, ее или тона.

— Уроете. Дошло? Потому что…

— Хватит.

Глава 66

Выйдя на улицу с двадцатью пачками кофе, которые я приобрел из-за подчинения моего разума, я направлюсь к себе в квартиру и замечаю, как из нее выхожу я. Да, это я, но без бороды. Другой я. Третий я. Похоже, что теперь всякий раз, стоит мне покинуть город, меня заменяют. В этот раз — пока я был во Флориде, искал кукол. Этому надо положить конец. Я слежу за этим новым мной до здания на Западной 51-й, где он нажимает на звонок и входит. Что он там делает?

С тех самых пор, как этот клоун в палатке для фумигации тщетно покушался на мою жизнь, пока я выгуливал Грегори Корсо, я чувствовал себя в опасности. Сегодня с этим пора что-то сделать. Я не жестокий человек, но это жестокий мир. Продавец выложил на кровать свои товары. Это вызывает в памяти сцену из «Таксиста» и вообще любого фильма и телесериала, с тех пор копировавших сцену из «Таксиста». Возможно, о незаконной продаже оружия уже нечего сказать после того, как много лет назад все сказал Марвин Скорсессо. Продавец незаконного оружия поднимает маленькое оружие пистолетного типа. Я в размышлениях потираю часть лица, где некогда процветала моя борода, и нежно ласкаю новую наготу.

— Это «Кел-Тек PF-9», — рассказывает он. — При весе в 360 граммов самый легкий девятимиллиметровый пистолет. Семь патронов. Очень популярен у дам. Кое-кто его ругает, но в основном люди со шкурным интересом, и вообще — это экономия, потому что сейчас эти милашки идут задешево.

Протягивает пистолет мне. Нервно беру его в руки.

— Не заряжен, — говорит он. — Не ссы.

Не понимаю, почему он мне сказал, что пистолет популярен у дам. Он же не принимает меня за женщину? Конечно, без бороды налицо все мои деликатные черты, а на голове у меня — новая волосяная ермолка от Джои Кинг.

— А что популярно у джентльменов? — спрашиваю я, возвращая оружие.

Он кладет миленький пистолетик на кровать и берет другой.

— «Ругер SR1911». Хорошая пушка. Отличная. На вооружении у полиции и армии. Ценник куда выше, и, если честно, при весе в килограмм и сто граммов для тебя крутовато.

— Да почему вы так говорите?

— Слушай, мужик, это же я больше зашибу на «Ругере». Я тебе навстречу иду.

Он дает мне пистолет. Очень тяжелый. И он назвал меня «мужиком», так что знает, что я мужик, так что, может, и ничего, если я куплю маленький пистолетик, который, сказать по правде, все равно мне больше нравится. Уж точно он красивее.

— А мужчины пользуются первым, PR-9? — спрашиваю я.

— PF-9. Еще как.

— Ладно, беру его.

— Отлично. Кобура нужна? Я бы рекомендовал.

— Наверное, да.

— Отлично.

Он достает из сумки ярко-розовую кобуру.

— Отличный товар, приятель. Внешний слой из экокожи, так что, не знаю, веган ты, вегетарианец или кто, но это переработанная кожа, можешь носить с чистой совестью. Животные не пострадали. А вот внутри — замша для сохранения покрытия пистолета. Насколько знаю, не экозамша, но на это стоит закрыть глаза. К тому ж всю эту хреномать обработали против пота. Пассивное удержание. Дамам реально нравится.

— А у вас есть черная или… такого армейского зеленоватого цвета?

— Хаки.

— Что?

— Цвет «хаки» называется.

— А. Да. Он.

— Нет, простите, сэр. Это все, что у меня пока есть. Есть в блестках, если хотите.

Он называет меня «сэр». Я беру розовую кобуру. Но он сказал, что она нравится дамам. И сказал «хреномать». Но зато назвал меня «приятелем». В общем, на самом деле «женственность» розового цвета — только культурный конструкт. В действительности же до рубежа двадцатого века розовый считался цветом мальчиков, а девочкам отводился голубой. И в любом случае, как нам всем теперь известно, гендер — не бинарный. Определенно, у меня есть черты характера, которые большинство сочло бы женственными, и меня это не смущает, я этим даже горжусь. Сейчас все могут, не смущаясь, демонстрировать полный диапазон характеристик, но во времена моей юности, чтобы, так сказать, усидеть на обоих стульях, требовалась смелость гендерного бунтаря (и справка от трех врачей). И я таки усидел.

Я смотрю, как безбородый я уходит с чем-то странно выпирающим под камвольным блейзером. Следую за ним, стараюсь держаться на безопасном расстоянии и сохранять между нами щит из прохожих. В Зримом солнце светит прямо на нас. В сумрачном Незримом неприметность давалась сама собой, хоть я и был великаном, но здесь приходится оставаться бдительным, хоть я и невеликан. Внезапно безбородый я проваливается в открытый люк, что напоминает: незаметность от безбородого меня — не единственная опасность в Зримом. Здесь есть еще и Творец — Тот, Кто Зрит, Но Остается Незримым. Кто Знает, Что Я Думаю. Нужно поговорить с третьим мной так, чтобы меня не узнали ни он, ни творец. Я хватаю швабру из бесхозного ведра уборщика, отворачиваю насадку и пришлепываю на голову, будто парик. Самодельный, но, уверен, свое дело он делает, потому что, когда Б3 вылезает из канализации, он не узнаёт меня (себя). Впрочем, выглядит он встревоженным и, кажется, теребит то, что выпирает из-под блейзера. От швабры несет плесенью и чистящим средством.

— Простите, что вас беспокою, — говорю я.

— Что? Что? — тараторит он с широко распахнутыми глазами. — У меня нет денег, если вы об этом!

— Я просто хотел задать вопрос.

В глаза и рот капает аммонизированная вода; я сплевываю.

— Что? Что вам нужно? — говорит он.

— Просто было интересно, о чем вы думали сразу перед тем, как упали в люк.

— Тон-к.

— Что?

— Тон-к.

Да, конечно же, он прав. Я это знаю. Научился. Как же тогда я забыл? Очевидно же, что это неправильно. Полагаю, из-за того, что задумался о своем любимом Жан-Люке Годаре… Но все же я идиот.

— Я идиот! — кричу я. — Какой я идиот!

— Зачем вам знать, о чем я думал? — кричит он, отшатываясь.

— Я провожу опрос! — кричу я, соображая на лету.

— Для кого?

Он успокаивается.

— Конгресс расового равенства, — отвечаю я, хорошо зная его политические склонности.

— А. Ладно, — говорит он.

Я убираю прядки швабры за ухо и… Стоп, его это привлекло? Возбудило? Что я играю с «волосами»? На кратчайший миг чувствую себя красавцем. По спине сбегает вода со швабры.

— Я теоретик кино, — говорит он. — Когда я упал, я думал об оружии — по причинам, которые не касаются ни вас, ни кого-либо еще. И в мыслях промелькнула сцена из омерзительного недофильма «Звериная натура» от омерзительного недосценариста Чарли Кауфмана. Там в сцене с Питером Динклейджем — блестящим, но тогда еще малоизвестным актером, который при этом маленький человек…

— А они предпочитают, чтобы их называли именно так, — договариваем мы оба.

— Именно, — соглашаемся мы оба.

— Во всяком случае, — продолжает он, — в одной сцене Питер Динклейдж держит пистолет, и мне очевидно, что Кауфман ничего не знает об оружии, сам его, скорее всего, в глаза не видел, и…

Как гром среди ясного неба, потерявший управление велосипед курьера задевает бордюр передним колесом, вверх тормашками врезается прямиком в эрзац-меня и отправляет его в полет дальше по улице, где тот со звуком вжух проваливается в очередной открытый люк. Тон-к.