Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 45

Моя госпожа поднимает руку.

— Прошу вас, мадам, если позволите, — говорит Барассини.

Он жестом просит ее выйти на сцену. Похоже, пока я воображал себе хохочущую пасть моей госпожи, он спросил, нет ли в зале добровольцев. Она почти скользит к сцене. Должен сказать, в своих фантазиях я воображал ее походку именно так. Хотя ростом она выше, чем я полагал. Гораздо выше. Офигеть как выше. Тем лучше. Барассини берет ее за руку. Внезапно я желаю ему смерти. Требуются все силы, чтобы сидеть, не выбежать на сцену и не вонзить ему в глаз свою красную перьевую ручку «Паркер Дуофолд» 1941 года, и я имею в виду его глаз, а не это несуразное папье-маше у него над головой. Это, конечно, повредило бы дорогой родиевый наконечник, но и бог с ним. Барассини начинает говорить, и я из фантазии возвращаюсь в реальность.

— Enchanté, — говорит он. — Могу я узнать ваше имя?

— Цай, — говорит она.

Перед глазами — образы молодой и роскошной Цай Чинь, которая позирует в чулках в сетку и купальнике для зрелищных черно-белых фотографий великого покойного Майкла Уорда. Ее волосы растрепаны…

— Какое красивое имя, — говорит Барассини. Это самый нелепый и неинтересный ответ на свете, Барассини, ты жалкий развратный турецко-свистящий подонок.

Затем меня осеняет. Возможно ли, что Барассини гомосексуал? Ведь он не сказать чтобы очень-то поражен прочувствованным женским мужеством госпожи Цай. Она бросает вызов бинарности. Плюет в лицо гендеру. И гендер отвечает: «Спасибо, госпожа, можно еще?»

— Сейчас я сделаю попытку прочесть твой разум, — объясняет он.

— Почему бы и нет, — говорит она.

Почему бы и нет. Какой прекрасный, беззаботный ответ. Давай, мистер Волшебник. Я в деле. У тебя нет шансов.

— Мы раньше не встречались. Это так?

— Да.

Барассини разглядывает ее. Просит посмотреть ему в глаза. Она смотрит, без колебаний и сомнений.

— Вы недавно пережили утрату?

Она кивает, не впечатленная, не невпечатленная, не не-невпечатленная. Я могу продолжать вечно. Она не поддается. Он ищет, за что зацепиться. Кто не переживал недавно утрату? Я точно переживал. Я пережил утрату труда моей жизни, своего достоинства, квартиры, девушки, работы, собаки, носа, Grund für die Existenz.

— Я вижу букву «П». Она что-нибудь для вас значит?

Она снова кивает. Он снова ищет за что зацепиться. У каждого из нас есть что-то утраченное на букву «П». Я утратил память. Я утратил кое-что на «П», слышишь, поц?

— Питер? — спрашивает он.

Она кивает. Ладно, вот это неплохо. И все же у каждого из нас есть знакомый по имени «Питер». Я знаю семнадцать Питеров, четыре из них недавно умерли, двое пропали без вести в походе, один скрывается. Возможно, если бы он назвал имя «Петроний» и угадал, я был бы впечатлен. Возможно. Но я знаю шестерых Петрониев, трое из них скончались сравнительно недавно, так что все равно.

— Вы потеряли кого-то по имени Питер?

— Да, — говорит она, но совершенно не выдает эмоций.

Господи, она прекрасна. Я бы с радостью стал ее вагинальным суппозиторием.

— Он не был ваш родственник. Он был… юн. Ребенок?

— Да.

— Вы были его учительницей, не так ли?

— Да.

— Мне так жаль, что он умер. Так юн. Так юн.

— Ему было пять. Автокатастрофа. Его родителям, конечно, тяжело.

Все это она произносит бесстрастно. Зрители не знают, как реагировать. Хочется аплодировать таланту Барассини, но не хочется аплодировать смерти Питера; дилемма. Воцаряется ужасная, глубоко неловкая тишина. Лично у меня весь этот цирк вызывает подозрение. Должно быть, она его сообщница. Иначе это просто невозможно.

— Спасибо, Цай, — присвистывает он. — Большое тебе спасибо.

Она возвращается на место, и теперь наконец-то публика аплодирует, уважительно, спокойно. Я слежу, не выдаст ли она себя. Она пробирается ко мне между рядами, стараясь не наступать людям на ноги. Проходит мимо — ее восхитительный зад так близко к моему лицу, что на секунду я не могу думать ни о чем другом. Ах, уткнуться лицом в ее зад. Затем она проходит, и я вижу на сцене мужчину постарше, которого довольно театрально вводят в состояние гипноза с помощью то ли часов, то ли маятника. Не уверен. Правда в том, что теперь я с трудом могу сконцентрироваться на сцене, мое внимание полностью приковано к Цай. Цай. Я думаю о том, что ее имя звучит как «Зая». Я синхронизировал наше дыхание — вдыхаю, когда она выдыхает. Моя цель — вдохнуть ее дыхание, втянуть Цай в себя, своими клетками поглотить ее молекулы, чтобы они меня изменили, чтобы они завладели мной. Совсем иная, но не менее эротичная игра с асфиксией, нежели та, которую мы практиковали с моей возлюбленной Эстер Мерсенари в Гарварде, где я учился. Остаток шоу Барассини я провожу, глубоко погрузившись в фантазии о Цай. Она заставляет меня ждать, игнорирует, унижает. Я сочиняю целый сюжет. Он приходит в голову в виде фантастического решения проблемы, заключающейся в том, что у меня нет ни единого шанса проникнуть в жизнь Цай: я нахожу редкую магическую вещицу в антикварной лавке. Возможно, музыкальную шкатулку или древний флакон для духов с распылителем. Я прошу его о помощи. Я не хочу и не жду, что Цай меня полюбит. На самом деле, если полюбит, она так сильно падет в моих глазах, что я больше не смогу ее уважать. Я просто хочу ей служить. Магическая сущность играет музыку или распыляет на меня волшебное облако (зависит от того, музыкальная шкатулка ли это или флакон с распылителем), и я оказываюсь лицом к лицу с Цай. Похоже, теперь я продавец в универмаге и пробиваю ее товар. Могу себя вести только как продавец, хотя прекрасно осознаю, что нахожусь в новом теле. Цай уходит, а я остаюсь продавцом до тех пор, пока Цай не начнет обслуживать кто-нибудь другой: официант, сотрудник управления автомобильного транспорта, сантехник, продавец обуви, почтальон. Как только она сталкивается с обслуживающим персоналом, я становлюсь этим человеком. Перемещаюсь из тела в тело, из жизни в жизнь, вечно служу Цай. Иногда она орет, иногда ведет себя мило, спрашивает, как прошел мой день, иногда игнорирует меня, но все встречи безличны. Пока я фантазирую, у меня встает. Встает как кол. Я стараюсь осмыслить фантазию — что она означает? — и по ходу дела просто все порчу.

На самом деле я знаю, что я ей неинтересен, как и, подозреваю, всем, кто интересен мне. Я муравей. Даже имея на руках джинна в флаконе с духами, я не способен представить себя в фантазиях моложе, красивее, умнее или богаче. И тем не менее почему-то вполне могу представить себя в еще более невозможном сценарии — в кошмаре с перемещением между телами. Мне кажется, на самом деле я жажду унижения. Это иронично или как минимум любопытно, ведь в реальной жизни как раз унижения я больше всего боюсь и его же чаще всего испытываю. И все равно несчастен. Почему?

Глава 25

После представления я отправляюсь на сеанс в кабинет мсье Барассини, лицензированного гипнотизера и гипнотерапевта. Стены приемной украшены плакатами мсье Барассини, великого менталиста/гипнотизера/хеллстромиста, с впечатляющими иллюстрациями в стиле XIX века, с которых в глаза зрителю пристально смотрит, как я предполагаю, сам Барассини в лиловом тюрбане. Плакаты не вселяют уверенности, а поскольку я все еще отхожу от аяуаски, они скорее нагоняют на меня ужас. Однако на стенах есть и несколько дипломов в рамках, один — из Гарвердского университета гипноза, я слышал, это отличное учебное заведение, хотя и не имеет никакого отношения к Гарварду. Однако Барассини мог поступить благодаря родственным связям, так что я пока не тороплюсь с выводами. Дверь в кабинет открывается, выглядывает Барассини. Без тюрбана он похож на профессора: по-отечески заботливый, анемичный, весьма солидный, частично парализованный, симпатичный, с огоньком в глазах, точнее — в глазу, в правом: вероятно, из-за операции по удалению катаракты.

— Мистер Розенберг, — говорит он.