Ради братий своих… (Иван Федоров) - Овсянников Юрий Максимилианович. Страница 14
Закончив чтение, гетман стал снова следить за огнем. Потом, тряхнув головой, точно отгоняя тяжкие думы, повернулся к Федорову:
— Спасибо тебе, Иван Москвитин, за добрую работу. Своей милостью тебя не оставлю… О новых книгах позже подумаем. А сейчас ступай. Устал я…
Тимофеев поджидал мастера, не спал.
— Ну что? Ну как?
— Доволен…. Только усталый он сегодня… В другой раз все скажет…
— Я говорил, что так будет… Восстание обещал поднять… Побоялся. Страшно холопов вооружать — еще сам поплатится.
— Подожди, Петр. Не горячись. Молод ты еще…
— При чем — молод. Я людей вижу, а ты, Иван, доверчив очень. Ко всем с открытой душой…
— Но ведь съезд еще не кончился. Неизвестно, чей верх будет…
— Известно, все известно. Паны меж собой всегда сговорятся. Нет, Иван, уеду я отсюда…
Прошел месяц. Что ни день, скакали мимо печатни гетмановы гонцы, а 1 апреля ускакал в Люблин и сам Ходкевич со свитой. Еще через неделю вечером, когда уже готовились ко сну, Тимофеев глухо произнес, глядя куда-то в угол:
— Решил я уехать, Иван. В Вильно… Мамоничи зовут к ним работать.
— Как же так, Петр…
— А вот так, Иван. Не нужны мы здесь никому. Сам видел, как гетмановский приказчик целый ларь наших книг в Новгород отправил. Для честолюбия гетмана работаем… Не гневайся на меня. Хочешь, подожду, вместе поедем. Намекал посланец, что примут тебя Мамоничи с радостью. Они люди известные и богатые. И работать опять вместе будем…
В избе воцарилась тишина. Лежавший на печи Ваня даже свесился, ожидая ответа отца. Хотелось ему, чтобы отец согласился, и тогда поехали бы они в Вильно, а там началась бы для него новая, интересная жизнь.
— Езжай, Петр. Бог тебе судья. А я свою совесть за деньги не продаю. Здесь остаюсь. Если уеду — я в глаза никому прямо смотреть не смогу… Езжай. У меня на тебя злобы нет, и ты на меня не таи…
Тимофей уехал. Прав он оказался. Ходкевич восстания не поднял. 1 июля в Люблине окончательно решено было объединение Литвы и Польши.
Больной гетман отсиживался дома и печатника к себе не приглашал. Так прошло почти три месяца. И все это время мучился Федоров, порой чудилось ему, что местные крестьяне с укоризной глядят на него: что же ты — забыл о нас? Где же твои русские книги? Где обещанный хлеб наш духовный? Не выдержав, Федоров сам принял решение: начать печатание новой книги — сборника повседневных молитв — Псалтыри.
Печатание Псалтыри он начал накануне дня памяти православных монахов Киево-Печерской лавры — иконописцев, зодчих, врачей-целебников и знаменитого Нестора-летописца. Подгадал к этому дню специально. Ведь Киев принадлежит полякам. На чужой земле теперь расположен и первый русский монастырь, откуда пошли по всей русской земле письменность и книжное искусство. Почему и день начала работы с особым удовольствием указал в своем послесловии: «…подготовлена и начала печататься в родовом поместье его милости, в месте Заблудове, по рождестве Христове 1569 года месяца сентября 26…» 592 страницы отпечатал за 178 дней. И опять отметил это: «…окончена книга эта 70-го года месяца марта 23».
Печатал один. Ваня и Гринь заняты были переплетными работами. И отпечатал быстро. Как когда-то вместе с Петром — за три дня две страницы. Значит, можно и одному работать. Лишь бы иметь собственную печатню. Вот тогда он все сделает для людей. А пока…
Пока, понимая, сколь незначительна его помощь православным крестьянам Литвы, Федоров закончил свое послесловие просьбой: «Молю же всякого благочестивого православного христианина из читающих или переписывающих эту книгу Псалтырь, если где и что окажется ошибочным по моей небрежности, бога ради исправляйте, благословите, а не кляните: так как не дух святой и не ангел писал, но грешная и тленная рука».
Теперь можно было вздохнуть облегченно. Можно жить вдали от родины, но жить надо ее заботами, писать и думать надо на ее языке.
Пахарь или сеятель?
Ехали лесными дорогами, подальше от городов и селений. Остерегались встреч. Много бродило по Польше лихих людей, способных обидеть беззащитных путников. Да еще прошел слух, что пришла опять «черная смерть». Так прозвали в Европе чуму.
Как ни старались путники избегать селений, всё же приходилось останавливаться в деревнях для пополнения запасов съестного. После одной из таких остановок Ваня к вечеру стал жаловаться на сильную боль в затылке и слабость во всем теле, Федоров ладонью тронул его лоб. У парня был жар. «Вот оно. Началось… Не уберег…» — подумал мастер.
Добравшись до брошенной сторожки, Федоров велел распрягать. Гриню строго-настрого приказал к сторожке не подходить, ночевать в сарае, а сейчас срочно помыться и переодеться во все чистое.
Сам же, уложив Ванюшу, обернул его мокрой простыней и начал варить настой из трав, подаренных ему старой крестьянкой в Заблудове.
К утру лучше не стало. Иван не отходил от сына. Тот метался, бредил, порой затихал в тяжелом забытьи. В эти минуты Федоров весь отдавался во власть тяжелых раздумий о своей вине перед сыном — недосмотрел; о своей жизни беспокойной и неустроенной.
Может, ради сына, его здоровья и покоя надобно было стать простым землепашцем и дожить тихо, спокойно до конца дней своих? Была такая возможность… Сам гетман предлагал ему.
Стоял такой же солнечный день, когда его позвали к Ходкевичу в замок. Старик лежал в опочивальне на большой кровати под тяжелым балдахином, укрытый зеленым атласным одеялом. Не открывая глаз, тихо произнес:
— Садись, Иван Федоров…
И снова наступила тишина в комнате. Только жужжала в портьерах большая муха…
— Недужится мне, мастер… Голова болеть стала, да и силы былой уж нет. Задумали мы с тобой дело великое, а успели сделать немного. То ли поздно начали, то ли бог не сподобил, да не нужны теперь ни в Литве, ни в Польше печатные книги на русском языке… Поздно…
Старик с усилием приподнялся. Длинные седые волосы его спутались. Бледное лицо, изборожденное морщинами, было страшно.
— Нет больше и не будет Великого княжества литовского. И моя жизнь, моя слава к концу подошла…
Он опять откинулся на подушки и закрыл глаза. Снова было слышно, как бьется назойливая муха.
— Послушай моего совета, мастер. Жестокие времена наступают. Пережить их в тишине и покое надо. За работу твою, за великие знания и мастерство дарю я тебе деревушку с крестьянами. Пусть покойна и сытна будет твоя старость. Спасибо еще раз тебе за службу, Иван Москвитин, и прими мой дар…
Гетман вытащил из-под подушки свиток, скрепленный большой печатью. На красном воске четко выделялся герб гетмана: щит, разделенный на четыре поля, а в щите — лев над крепостной стеной, всадник с обнаженной саблей, стрела и яблоки. Так бывший московский диакон, первый русский типограф неожиданно был объявлен землевладельцем и помещиком.
Объявить-то объявили, а стать им Федоров не сумел. Почти год прожил печатник в собственной деревушке. И пожалуй, не было для него труднее года, чем этот. Работать на земле самому навыка не было, а если и пытался, то вызывал смех у крестьян — хозяин сам за сохой идет. Вот и шел по деревне слушок: «Видать, хозяин-то от книг в уме повредился. Человек он добрый, хороший, но того…»