Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус. Страница 27

И однажды в порыве отчаяния она схватила кинжал и изрезала им прекрасное, вдохновенное и печальное лицо своего Христа. Но потом села у его ног и принялась плакать. Однако слезы не принесли ей облегчения. Ей казалось, что она совершила убийство. Вошедшая Плацида взглянула на испорченную работу, на плачущую Флавию и подошла к ней.

— Ты плачешь об Инульто? Несчастная!

— О ком? — спросила Флавия, вдруг побледнев.

Ее сердце так сильно билось, что она слышала его биение в своей груди. И вдруг ею овладел такой припадок гнева, что она кинулась на Плациду с кинжалом в руке.

— Ты лжешь!

— Тем лучше, — отвечала Плацида, хладнокровно отстраняясь.

К Флавии вернулось спокойствие.

— Уйди! Я ненавижу тебя… и его.

Плацида ушла. Флавия упрямо мотнула головой и начала исправлять испорченную голову Христа. Наутро, когда явился Инульций, она снова терпеливо и усердно принялась за работу, как будто ничего не случилось.

Но она уже ненавидела его за ту минутную слабость, которую почти бессознательно почувствовала к нему и которую подметила Плацида своими большими желтыми совиными глазами. И, ненавидя Инульция, она еще сильнее начала любить свою работу, которая теперь все больше и больше приближалась к ее мечте. Но в этом не было ничего удивительного, потому что Флавия с каждым днем все яснее и яснее видела долгожданную тень смерти на лице измученного Инульция. А его опьяняла мысль о смерти, как других опьяняет любовь или вино. Среди того ада, в котором он жил, для него, потомка когда-то славного, теперь уничтоженного рода, для чеха, видевшего родную землю растоптанной, обращенной в одну отвратительную, окровавленную массу, для поэта, не умевшего выразить то, что наполняло его грудь, жизнь уже не представляла очарования, она не улыбалась ему, и смерть являлась желанным искуплением не только для него, но — может быть — и для его родины, для всего народа; она казалась ему самым прекрасным, самым возвышенным из всего того, с чем может человек встретиться здесь, в этой юдоли слез и печали. Перед ним сияло его близкое спасение, точно венец из звезд, и Флавия могла быть спокойна, — она не ошиблась — он обладал ореолом избранных.

Как-то утром он пришел, сияя от счастья. У него явилось предчувствие, что именно сегодня он получит то, к чему давно стремилась его душа. Донна Флавия вошла, как всегда, когда он уже был привязан к кресту. Он был почти весь обнажен, и ей показалось, что от всего его тела исходил какой-то странный свет. Она не без удивления взглянула на его лицо и нахмурилась, увидав выражение бесконечного счастья, которое на мгновение стерло все следы долгих мук. Это не было выражение ее Христа в смертной агонии. Это счастье мешало ее работе.

— Не улыбайтесь так сладко, — сказала она резко. — Этот луч счастья в ваших глазах не соответствует вашему совершенно окоченевшему, отекшему, до крови исцарапанному телу. — И затем добавила несколько мягче: — Немало меня удивляет, как у вас хватает силы приходить сюда по бесконечным улицам. Почему вы не скажете, чтобы прислали за вами носилки или колымагу? А я об этом и не подумала.

Инульций поднял глаза к небу и еще блаженнее улыбнулся. Скоро ему уже не будут нужны ни носилки, ни колымага, он не будет тяжелой поступью влачиться по жесткой земле. Но он промолчал.

Флавией овладела злоба.

«Ты делаешь мне назло», — подумала она и кликнула Квидона.

— Крепче привяжи веревки! Разве ты не видишь, что они ослабли?.. Туже, туже! — в лихорадочном возбуждении крикнула Флавия, заметив выражение телесного страдания на лице Инульция, у которого на руках и ногах выступила кровь.

Хищные искры сверкнули в ее жестоких звериных глазах при виде этой крови. Она кивнула Квидону, чтобы он уходил, взяла большой венок, увитый терниями, и, поднявшись наверх по лестнице, положила его на голову Инульция. Она тяжело дышала, и, когда он взглянул на нее с бессознательным укором, она почувствовала какой-то огонь в сердце. Туман застлал ей на минуту глаза, но она превозмогла себя и придавила к его вискам жесткий терновый венок. Он весь задрожал от боли, из его уст вырвался слабый крик и струйки крови потекли по его лицу на исхудалую, обнаженную грудь. Он был смертельно бледен.

— Таким ты мне нравишься!

Она испытывала странное, нечеловеческое упоение любовью и ненавистью, гневом и болезненным восторгом и торопилась сойти с подмостков и приняться за работу. На Инульция напала слабость, его голова склонилась, и на глаза спустилась туманная, мрачная и таинственная завеса между жизнью и смертью. Наступала агония. Донна Флавия увидела то выражение, какого нельзя встретить на лицах ни живых, ни мертвых, именно то самое, что ей было нужно. Ее сердце стучало, но руки были тверды. Она бросилась к своему Христу, и ей казалось, что из-под ее пальцев выходит чудо искусства. В мастерской царствовала гробовая тишина и среди этого глубокого молчания слышались только слабые вздохи Инульция и ее учащенное дыхание. Наконец он пришел в себя, открыл глаза и ожил.

— Боже! Что со мной?

У донны Флавии вырвалось громкое проклятие:

— Еще немного и я бы достигла цели! Зачем вы очнулись?

Она бросила стеку.

— Мадонна, мне кажется, я умираю.

Она вздрогнула и схватилась за кинжал. Первой ее мыслью было броситься — разрезать веревки и освободить его. Она уже вскочила на помост.

Он смотрел на нее блуждающим взором, мысли его путались, и он подумал, что она хочет его убить.

— Да, — глухо проговорил он, — вы правы. Моя жизнь ни к чему не пригодна и, если вы пронзите мое сердце, то увидите то, чего искали, и моя жертва не будет напрасной.

Она чувствовала в своих жилах кипящий поток, в ушах раздавался звон, а в виски точно ударяли сотни молотов. В диком восторге они крепко сжала кинжал.

— За тебя, мой народ, — прошептал Инульций, — отдаю я свою кровь! Боже, прими ее как искупление.

— Что ты лжешь! — почти крикнула Флавия, и ее обезумевшие глаза впились в его посиневшее лицо, показавшееся ей светлым.

Она отступила на шаг и взмахнула кинжалом.

Инульций вздрогнул, но, не почувствовав боли, с удивлением взглянул на Флавию, выйдя из своего полузабытья. Что-то ударило ему в голову и сжало сердце. Его охватило сожаление о потерянной жизни, об утраченной молодости, чудную красоту которой он не понял и которая теперь угасала, о своих песнях, которые умирали вместе с его сердцем и теперь навеки умолкнут. По его лицу скатилась крупная слеза. Но, взглянув на Флавию, он улыбнулся ей.

— Боже, прости ей.

Тень пролетела по его лицу и голова опустилась. Он умер. Кровь из раны капала тяжелыми каплями на пол, и этот глухой, странный стук, мерный, словно стук маятника, вывел Флавию из оцепенения. Она медленно сошла с помоста, как автомат подошла к своей работе и принялась за нее в лихорадочном бреду. Часы проходили, а Флавия все не чувствовала усталости, и когда солнце зашло, она докончила свое распятие. Она забыла о своей мертвой модели и ее глаза светились безграничным счастьем.

И вдруг, обернувшись в сторону Инульция, она вспомнила все. Исчезло все ее счастие и вдохновение, и появилось страшное сознание, что она убийца. Силы оставили ее, и она опустилась на пол.

Очнулась она поздно ночью. Ей казалось в темноте, что Инульций простирает к ней руки, точно ожидая ее. У нее волосы встали дыбом. Ей казалось, что она ждет поцелуя этих мертвых уст.

Она на коленях доползла до замученного Инульция и дотронулась лбом до его ноги. Мраморный холод вернул ее к действительности. Она встала, зажгла лампу и отворила дверь.

— Плацида! Квидон!

Они оба прибежали испуганные, потому что уже начинали тревожиться, почему она долго не выходит, и звук ее голоса был глух, сдавлен, словно чужой. Они смотрели на нее с ужасом. Стоя у стены, среди сумерек, со следами крови на бледном лбу от прикосновения к окровавленным ногам Инульция, Флавия походила на привидение. Увидев мертвого Инульция, они так же оцепенели и стояли без звука, без движения, как и сама Флавия. Наконец она пришла в себя.