Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус. Страница 24

Я как во сне слушал все это. Ни на минуту не мог я отвести глаз от дико бушевавшего пламени, и мне показалось, что в разваливающемся окне Ройко я вижу три громадные тени, таинственные, окутанные покровами черного дыма, те три предвечные пряхи, три «Матери Скорби»… А над всем шумом людей, над грохотом работающих пожарных машин, над диким воем вихря и пожара все еще звучал для меня страшный, полный ужаса, безумный, демонический смех несчастного, умирающего человека…

INULTUS

Пражская легенда

Считаю необходимым напомнить читателям, что эпоха Белогорской битвы является одной из самых кровавых в истории Чехии.

Восстание, поднятое в защиту свободы вероисповедания от посягательств на нее нового короля Фердинанда Штирийского, получившего чешский престол и нарушившего обещания своего предшественника, закончилось в 1620 году полным поражением чехов в бою при Белой горе, и вся страна подпала под власть немцев. На следующий день после этой злополучной битвы, все главари восстания — члены первых родов Чехии — были обезглавлены перед Пражской ратушей, а все чешское дворянство должно было или эмигрировать, или отказаться от своей национальности, своего языка и гуситских преданий. Его имения были конфискованы и переданы немецким пришельцам, которые и образовали чуждое народу дворянство. Вся буржуазия стала говорить только по-немецки и чешский язык стал простым, народным наречием. Все чешские школы, покрывавшие густой сетью страну, были закрыты. Приверженцы Яна Гуса и лютеранства скрывались в лесах, а иезуиты, пытаясь овладеть всецело душами чешского народа, старались изгнать из них ереси Гуса и Лютера при помощи пыток, казней и конфискации имущества.

От всего населения когда-то цветущей Чехии осталось не более восьмисот тысяч человек. Чехия была стерта с лица земли…

И только такая эпоха могла породить ту экзальтацию, которая так художественно передана Зейером в его легенде.

Вечер был чудный. Градчин пламенел в розовом свете заката, а Влтава переливалась темным, жидким янтарем. На Карловом мосту тянулись вереницы колымаг, кишели люди — конные и пешие; красовались на горячих жеребцах в богатых шляхетских одеждах гордые чужеземцы — победители, властвовавшие теперь над опустошенной страной. Проезжали и другие — проклятые изменники, в жилах которых текла родная чешская кровь, проданная ими за иудины сребреники. Это была красивая картина. В тяжелых раззолоченных колымагах покачивались прелаты, которые не пустили бы к себе в дом Спасителя, постучись Он босой и в рубище; с гордой презрительностью посматривали на толпу проезжавшие красивые женщины в шелках и парче, и, казалось, в их легкомысленных душах не было ни одного настоящего, хорошего, чистого женского чувства. Между конями и колымагами пробирались не спеша тучные горожане, вечно спокойные, если только их кошелек был полон и обед по вкусу. Они прекрасно дополняли пеструю картину, и в ней было только одно темное пятно — толпа оборванных нищих на мосту около башни. Они одни остались верны чешской земле, являясь теперь символом надолго посетивших родимый край несчастий, слез и мук.

Гордые шляхтичи, сытые горожане и нарядные панны окидывали взглядами эту толпу изможденных, жалких людей, а если им и случалось заглянуть ей в глаза, то они быстро отворачивались от этой неприятной картины. Только изредка какая-нибудь проходящая женщина в трауре подавала беднякам милостыню. Нищие сидели на мостовой, прижавшись друг к дружке; старики, слепцы, немощные и покрытые язвами составляли точно одно семейство: их всех сроднила тяжелая нужда.

Неподалеку от этой кучки остановился молодой человек, одетый немногим лучше их, хотя гораздо чище. Его бледное лицо было необычайно красиво и удивительно благородно, а длинные волосы и мягкие усы напоминали темное золото. Темные глаза были глубоки и влажны и невольно притягивали к себе мечтательной, загадочной грустью. С минуту он смотрел на нищих со страдальческой улыбкой, пошарил в своих пустых карманах и, найдя там мелкую монету, положил ее на ладонь старого слепца.

Опустив голову, он отошел к решетке моста и засмотрелся на здания Градчина, начавшие окутываться лиловым полумраком. Отблески розового света медленно погасали на них. Он долго-долго смотрел на Пражскую крепость, лицо его слегка оживилось и покрылось румянцем, а губы что-то шептали. Он опустился на землю около нищих и закрыл лицо руками.

Солнце давно зашло. Колымаги перестали дребезжать и топот коней затих. Мост понемногу опустел, нищие тоже ушли: подаяний больше нечего было ждать. Но юноша все еще сидел неподвижно. Наконец он встал и оглянулся. Настала ночь и на небе загорались звезды. Внизу таинственно шумела река.

— Не броситься ли туда? Там я нашел бы покой и тишину, там нет больше ненависти, нет насилия, несправедливости и позора, — прошептал он.

Внизу, среди волн, отражались звезды. Юноша поднял вверх глаза, к настоящим звездам, сверкавшим все яснее и ярче. Их безмятежность пала на его душу, как откровение, и в их безмолвии словно таилось обещание какого-то неопределенного, но безграничного блага.

— Я не знаю, что такое счастье, и не знаю, кто мог бы объяснить мне это…

В раздумье он повернулся, чтобы уйти, и в эту минуту неожиданно переступил дорогу двум незаметно приблизившимся фигурам. Это были сгорбленный и старый мужчина с молодой и стройной женщиной. Старик поднял зажженный фонарь, который нес в руке, и свет от него прямо упал на бледное, грустно-задумчивое и прекрасное лицо юноши.

Из уст женщины вырвалось легкое восклицание удивления. Она быстро и тихо произнесла несколько слов по-итальянски, схватилась за кошелек и протянула юноше щедрую милостыню.

— Я не прошу, — сказал он, выпрямившись, и во взгляде его сверкнули укоризна и гнев, хотя бледное лицо было спокойнее мрамора.

Она рассеянно скользнула глазами по его бедно одетой фигуре и теперь рассматривала благородные черты его лица.

— Простите, — сказала она, и ее звучный грудной голос раздался среди ночи, точно музыка. — Я не желала вас оскорбить. Ведь вы знаете, что на этом мосту всегда бывают нищие, и я в темноте не могла хорошенько разглядеть, кто вы. Чем могу я загладить свою вину? — И она протянула ему руку. Рука была холодна, как камень, жесткая и тяжелая.

— Я больше не сержусь, — ответил юноша и вздрогнул, прикоснувшись к протянутой руке; ему показалось, что он прикоснулся к трупу. «Не привидение ли это?» — мелькнуло у него в голове, и он внимательнее взглянул на нее.

Она была красива, красивее всех женщин, когда-либо виденных им. Но в этой красоте было что-то каменное, как и в ее прикосновении. И только тут он заметил, что она все еще держит его за руку.

— Докажите, что вы действительно не сердитесь. Будьте так любезны, посетите нас. Я приглашаю вас на ужин.

Он быстро отдернул руку, и при свете фонаря красивая женщина увидела, как он сразу покраснел и опустил глаза. Она гордо и спокойно усмехнулась.

— Я донна Флавия Сантини, из Милана, — коротко сказала она. — Вы никогда не слыхали моего имени? Многие знатнейшие люди этого города считали бы за честь мое приглашение, которое вы отвергаете. — Она сделала рукой знак своему спутнику и сказала: — Ступай и свети.

— Простите, — пролепетал смущенный и пристыженный юноша и пошел рядом с ней.

Лицо ее было все так же спокойно, и она смотрела гордо и холодно.