Наше вам с кисточкой, босс (СИ) - Броницкая Илона. Страница 39

— Могу себе представить, — зажмурился Давыдов и тихо мурлыкнул. — Креветки с пивом тоже в приборах не нуждаются. А у тебя есть в номере мини-бар? Может, позволим себе немного вина?  

— Почему бы и нет? — я осмотрелась и заметила шкафчик в углу номера. — Вряд ли тут будет вино, к которому ты привык. Повезёт, если не в картонной коробке. И если штопор найдётся.

— Я ко многому привык, — возразил Сергей, принимая из моих рук тёмно-зелёную бутылку. Название на этикетке нам обоим ничего не сказало. Красное полусладкое. Всё. — Пока со строителями общий язык искал и отношения налаживал, чего только не пил. А как ещё найти нормального прораба? Не до эстетики высокой кухни и вкуса элитных вин. 

Штопор был обычный, “ручной”. Давыдов с поразительной лёгкостью вынул пробку и разлил рубиновую жидкость по стаканам.

— У меня есть тост, Алина. За твои индийские огурцы, да будут они неладны. За московских парикмахеров и “наше вам с кисточкой, босс”. Я счастлив, что встретил тебя.   ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А я счастлива, что дала офисной работе шанс. Что ни говори, а такие заказы, как у Царедворского, держат в тонусе. Позволяют выйти за пределы привычного, открыть в себе что-то новое.

Вино на Алину действовало с первого глотка. Она щебетала, как райская птичка, водила бокалом в воздухе и смеялась. Щеки зарумянились, глаза заблестели.

Сергей залпом осушил свой бокал и предложил “обновить”. Не собирался накачивать её алкоголем, ни в коем случае. Просто нравилось замечать, что барьеры между ними рушатся. Обидные слова, сказанные сгоряча, забываются. Время будто отматывается назад и всё действительно начинается сначала. 

— Утка, — спохватился он. — Давай ужинать, пока она не остыла.

Завёрнутые в блинчики тончайшие ломтики с соусом и овощами таяли на языке. Вино — не водка, но от него тоже иногда распалялся аппетит. Разговор ненадолго стих и продолжился только, когда контейнеры из кафе наполовину опустели. 

— А за огурцы нужно Анюте спасибо сказать, — призналась Алина. — Моей подруге. Она повёрнута на орнаментах, вот и подкинула мне несколько идей. Я пыталась сама что-то изобразить, но куда там. Три листа в скетчбуке впустую исчиркала. Не даются мне сэмплы, зендудлы и паттерны.

“В твоём скетчбуке много интересного”, — хотел сказать Сергей, но решил промолчать.

Тайну, что он видел свои портреты, стоило унести в могилу. Не испытывать на прочность стеснительность влюблённой девушки. Кажется, она сама ещё не до конца разобралась со своими чувствами. Вот и тянула с ответом на предложение.

Чёрт, да что же мысли пошли по кругу?   

Сергей потянулся за сумкой и достал ежедневник. Хотел чем-то занять руки, чтобы отвлечься.

— Да, ты права, с орнаментами особое воображение нужно. Проще всего взять линейку и начать чертить геометрические фигуры. Заполнять потом пространство между ними…

Вино в голову ударило? Он действительно собрался рисовать?

Алина молниеносно убрала со стола остатки ужина. Придвинула поближе стул, тянула шею и всем своим видом демонстрировала любопытство. Нет, он, конечно, рисовал раньше на публике, но сейчас какая-то странная дрожь прошла по телу. 

— Чёрт, я стесняюсь, — попытался закосить под дурачка Давыдов.

— Сильно сомневаюсь, Сергей Геннадьевич, — расхохоталась она. — Но так уж и быть, под руку смотреть не буду. Творите спокойно, потом покажете какой-нибудь промежуточный результат.

— А если будет плохо? Вы меня раскритикуете.

— Я же не Стасов на выставке передвижников, — махнула рукой Алина. — Да и выпили мы уже. Если нужно ещё, я принесу вторую бутылку.

— Несите, — сощурился Сергей. — Гулять так гулять. 

Она птичкой выпорхнула из кресла. Минуту гремела бутылками в минибаре, а потом вернулась с белым сливовым.  

— Надеюсь, оно вкусное. Или лучше, чтобы не очень? Язык у меня уже слегка заплетается. 

— Рисовать-то мне, — Давыдов вкрутил штопор в пробку и вытянул её. — Так что наслаждайтесь.

— Наслаждайся, — поправила она. — Я же в шутку на “вы” опять перескочила.

— Я понял, — рассмеялся Сергей, наполняя бокалы. 

Среди художников действительно ходили легенды, какие шедевры получались с перепоя. Например, “Грачи прилетели”. Вершина художественного мастерства. И вроде Саврасов был настолько пьян, что утром не помнил, как он её написал.    

Однако с орнаментом почему-то не получалось. Алина весело болтала про Индию, допивала второй бокал сливового, а на листе ежедневника выходило что-то невразумительное. 

Сергею на мгновение показалось, что он действительно умер, как творческий человек. Закостенел, омертвел, весь кончился. Похоронил себя под горами бумажной работы. А потом внутри протест поднялся. 

Да что же с ним такое?

Матери портрет обещал — не написал. Краски в запасах уже засохли, кисти можно было выбрасывать. Обычную гелевую ручку и ту забыл каким концом нужно держать.

— У меня карандаш есть, — вспомнил он, открывая новую страницу ежедневника. — Подожди немного, хорошо?

— Ага, — кивнула Алина.

Руки задрожали. От вина стало так жарко, что на лбу выступил пот. 

“Давай, щегол, давай”, — подбадривал он себя словами брата, но опять ничего не получалось. Орнамент выходил простым и убогим. Давыдов во второй раз перелистнул страницу, закрыл глаза и медленно выдохнул.

Сердце стучало, мысли путались. На него, как в детстве, давили со всех сторон. “Ты не сможешь, ты облажаешься. Куда лезешь?” Десятки чужих голосов и каждый похож на собственный. А ведь точно. Брат поддерживал, родители не препятствовали. Самым строгим критиком всегда был он сам. Это он несколько лет назад убил в себе художника. 

Да, от прозрения стало легче. С души будто камень упал. Если сам убил, значит, самому и воскрешать. Учиться с нуля не нужно, всё было в его руках. Прямо здесь, прямо сейчас. И муза сидела рядом. Алина ждала его рисунка так искренне и преданно, что за спиной крылья вырастали. Давыдов всем телом знал — не будет критики. Он может нарисовать что угодно, она захлопает в ладоши и скажет “это прекрасно”. Уже говорила ему много раз, когда проект Царедворского делали. Да, он слышал, помнил. Именно такой была её поддержка.

— Ещё минуту, — улыбнулся Давыдов и поставил карандаш на бумагу.

Линии выходили тонкими и блестящими. Грифель скользил с ласкающим ухо шорохом. Рука стала твёрдой, нажим уверенным. Словно не было “Арт-Строя”. Словно его история начиналась и заканчивалась в тот момент, когда порог кабинета переступила самая прекрасная девушка на свете.

Давыдов сделал в карандашном наброске её портрет. Поймал тот самый взгляд, что видел в машине. Взгляд за мгновение до поцелуя.

— Ну как? — спросил очень тихо, развернув к ней ежедневник.      

— Прекрасно, — ответила она. — Слов нет. Но ещё лучше было смотреть на тебя. Серёжа, я...  

Он не дал ей договорить. Перегнулся через стол и поцеловал. Голова кружилась сильнее, чем от выпитого вина, комната качалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Сергей вернулся к жизни, вернулся к себе. И был так счастлив, что слова уже не требовались. Но всё равно звучали эхом в мыслях.

“Я люблю тебя”. 

Глава 28. Париж

Хемингуэй писал, что Париж — это праздник, который всегда с тобой. Мама так сияла, позируя на фоне Эйфелевой башни, что я была готова тысячу раз с ним согласиться. Снимала с разных ракурсов и обещала себе, что выберу одну из этих фотографий, чтобы написать с неё портрет. Огромный. В полный рост. Чтобы мама каждый день проходила мимо него и вспоминала каникулы в самой красивой столице Европы. 

— Дядя Тоша, не стесняйся, встань рядом, — я строго посмотрела на родственника. — Парочка банальных кадров никак не испортят тебе репутацию.