Мы с Витькой(Повесть) - Бедарев Олег Кельсиевич. Страница 20

Мы опять таскали воду, дед возился на мельнице. Но я видел, как он часто выходил на улицу, нюхал воздух, что-то сердито бормотал под нос и уходил обратно на мельницу. Мы с Витькой тоже ясно распознавали запах дыма, приносимый чуть заметным горячим ветром с той стороны реки.

До обеда мы едва успели натаскать воды и выкупаться. В такую жару и купание не приносит облегчения. Пока сидишь в воде, чувствуешь прохладу, а вылезешь на берег — снова душно и жарко.

— Вот так-то перед той еще войной, в голодный год было, — мрачно ворчит бабка Аграфена у печки, когда мы молча сидим у стола в ожидании обеда.

Появляется борщ, красный, душистый. Но он не вызывает аппетита. Я только чувствую усталость от духоты и больше всего жажду забраться куда-нибудь в холодок. Но где его найдешь, этот холодок? Даже в прибрежных кустах — словно в парной бане.

— Не спи за столом! — прикрикивает на меня дед, так как я опустил ложку в миску и застыл в такой позе.

— Все начисто попалит, все как есть попалит, — причитает бабка Аграфена.

Но дед вдруг резко перебивает ее:

— Постой-ка! — Он прислушивается, наклоняется к окну, а потом спрашивает нас: — Ничего не слышите?

Мне кажется, что я улавливаю однообразный монотонный звон. А может быть, это мне только слышится?

— Выйди-ка на крыльцо, послушай, — говорит дед.

И мы оба с Витькой выбегаем из избы.

На улице отчетливо слышны отдаленные удары в колокол. Я сообщаю об этом, и старики выходят на крыльцо.

— У Покрова звонят, — говорит бабка.

— Там, — соглашается дед.

Потом все снова возвращаемся в избу и продолжаем обед. Мне кажется странной такая безучастность стариков во время пожара. Пусть горит даже где-то далеко, в каком-то Покрове, но мы не можем сидеть сложа руки! С другой стороны, я представления не имею, где горит и что надо делать. Собираюсь обсудить эти вопросы с Витькой по окончании обеда, но не успеваю. Как только сковородка жареных грибов с картошкой полностью очищена, дед встает и говорит:

— Серега, возьми под навесом у стены багор, ты, Витюшка, заступ, он там в сараюшке, сразу как войдешь, за дверью налево. А ты, старая, собери нам чего перекусить в корзинку. Может, сегодня и не вернемся…

Через полчаса мы идем по тому самому пути, по которому шли тогда за грибами с дядей Васей. У деда Никанора за ремнем топор, на руке — корзинка, у Витьки на плече заступ. Я тоже было попробовал нести багор на плече, но вынужден был отказаться и взять длинный, довольно тяжелый шест наперевес.

Подходим к лесу. Навстречу выскакивают два зайца. Метрах в тридцати оба садятся, словно по команде поворачивают головы и, заметив нас, прыгают далеко в сторону, скрывшись в кустах.

— Пожар почуяли, к реке бегут. Малый зверь, а жизнь знает, — с улыбкой смотрит вслед зайцам дед Никанор. — Там, поди, жарко, моментом шубу припалишь…

В бору неистово стрекочут сороки и, перелетая с дерева на дерево, тревожно посвистывает дятел. Все настойчивее и настойчивее слышится запах гари.

По проселку, на который мы выходим, миновав лес, идут люди. Здесь и мужчины и женщины, пожилые и молодые, мальчишки и девчонки. Все, так же как и мы, несут в руках лопаты, топоры. Только один я с багром. Дед, сняв фуражку, здоровается с седобородым пожилым человеком.

— Не слыхал, Иван Андреич, где началось? — спрашивает он.

— В сельсовете сказывали, будто с Мостища и правой стороной пошло прямо на Яхино…

— Вот ведь скажи ты! — сокрушенно качает головой дед Никанор. — Опять, должно, пастушата костром баловались. Долго ли до беды в этакую жарынь…

— У вас всегда только и есть — пастушата виноваты! — вступилась высокая худощавая женщина. — Небось кто из трубокуров окаянных, цигарку бросил, вот и пошло.

— Да, оно верно, — соглашается седобородый, — сушь кругом, словно порох, и цигарки хватит…

Сзади фырчит автомобиль. Я оглядываюсь: несколько человек забираются в кузов. Может быть, и нас посадят? Но полуторка — «газик», — набирая скорость, проходит мимо. Из кабины нам кричат:

— Там еще машины, всех подберут!

Нас подбирает четырехтонный грузовик. В кузове, кроме нас, человек десять рабочих, едущих на пожар из районного центра. У заднего борта — лопаты, пилы, топоры и короткие пожарные багры. К ним прибавляется наш инструмент. Мой багор не входит в машину, и конец шеста торчит сзади.

Едем быстро. Обгоняем несколько подвод, два гусеничных трактора.

— Видать, сильный пожар, — говорит один из рабочих, степенного вида, поглядывая на мощные тракторы, торопливо расстилающие гусеницы.

— Председатель исполкома и секретарь райкома оба тут, значит пожар серьезный, — отвечает рабочий помоложе.

— Знамо, ежели его не задержать, так он верст сто прочешет, — со знанием дела заявляет наш седобородый.

— Сто не сто, — возражает пожилой рабочий, — а до реки весь этот клин выгореть может…

— А в ем, в клину-то, почитай, пять деревень: Яхино, Юхино… — снова говорит седобородый и перечисляет деревни, загибая пальцы. — Яхино да Юхино, поди, уж и пожитки в поля повывезли…

— Его бы на Марьином ручье перехватить, — перебивает дед Никанор.

Возле мостика через ручей, где мы когда-то с Витькой отдыхали, навстречу нам выезжает открытая легковая машина. Человек в полувоенной форме поднимается и, не вылезая из автомобиля, объясняет шоферу, куда ехать. Наша четырехтонка бежит по дороге направо. Теперь не только чувствуется запах гари, но виден и сизый дым, повисший над низкорослым молодым сосняком.

Разгружаемся прямо на дороге среди леса. Белые хлопья дыма путаются между ветвями сосен и елей, хотя пламени по-прежнему нигде не видно. По обе стороны небольшого проселка люди валят деревья. Тракторы и подводы оттаскивают их куда-то в глубь леса. На образующейся широкой просеке роют канавы. То и дело с разных сторон несутся громкие предупреждающие возгласы:

— Бойся!

Вслед за возгласом слышится свист воздуха, треск подламывающихся сучьев и сильный удар о землю могучего ствола сосны или елки.

— Тащи к оврагу! — слышу я знакомый голос Василия Никаноровича, старающегося перекричать шум тракторов.

Нахожу глазами дядю Васю. Он кричит что-то трактористу, машет рукой, видимо показывая, куда надо тащить огромную сосну, привязанную к концу троса. Потом бежит дальше.

Все люди кругом заняты каким-нибудь делом. Даже Витька и тот давно ковыряется лопатой в канаве. Один я стою со своим длинным, нескладным багром и не могу сообразить, как употребить его в дело. Колупать землю им невозможно, пилить или рубить тоже. Бросить бы его, да, боюсь, влетит от деда Никанора. Стою в растерянности и не знаю, как быть, но тут слышу голос:

— Эй, парень с багром, иди-ка сюда!

Двое пареньков немного постарше меня с двуручной пилой в руках склонились возле ствола небольшой сосны. Один из них машет рукой и кричит:

— Подопри багром, а то пилу зажимает!

Только после энергичных объяснений паренька я понимаю, что от меня требуется. Потом пошло: ребята пилят, а я, воткнув острие багра в ствол, отжимаю дерево, наваливаясь всей тяжестью тела на шест.

— Бойся! — кричу я, когда пропил подходит к концу и дерево готово упасть.

Пусть наша сосна не такая большая и, конечно, никого не заденет, но мне нравится моя работа, нравится кричать короткое слово, как это делают лесоповальщики. Я только вошел во вкус, но тут один из пареньков разгибает спину и показывает на рукоятку пилы.

— Подергай-ка, а я передохну, — говорит он, забирая из моих рук багор.

Делать нечего. Поплевав на руки, берусь за пилу. С первых же движений понимаю: этот инструмент не так прост, как кажется. Я то валюсь вслед за пилой, когда партнер дергает ее на себя, то не могу выдернуть, когда приходит моя очередь тянуть к себе.

— Димка, — кричит мой напарник, — забери у него пилу, а то с ним мука!..

Димка и сам видит. Забирает рукоятку, а я снова хватаюсь за багор.

— Ты, видать, никогда не пиливал? — спрашивает он.