Мы с Витькой(Повесть) - Бедарев Олег Кельсиевич. Страница 19

Сегодня наши корзинки наполнялись быстро. Но домой мы не торопились. В лесу набрели на черничник и не могли оторваться от ягод, пока языки наши не стали фиолетовыми. На обратном пути, на лугу, в кустах наткнулись на черную смородину. Бусы крупных ягод так густо усыпали кусты, что тонкие ветки сгибались под их тяжестью.

Такие ягодные островки называются обойденышами. Когда идет сенокос, черная смородина еще не поспевает, да и не до ягод косарям. Если же кто собирается за ягодами, то уж идет на большие ягодные массивы, где можно набрать не одну корзинку. На обойденышах ягод на кустах много, а кустов мало. Тут корзинки не наберешь. Но мы наелись черной смородины до отвала.

Ягода спелая, ароматная, сладкая, с приятной кислинкой. Она, что называется, сама тает во рту. К сожалению, всему приходит конец. Черные манящие бусы еще висят на ветках, а я уже не в состоянии запихнуть в рот ни единой ягодки.

Солнце стоит высоко в небе. Припекает, как это бывает только в погожие летние дни. Мы с трудом добираемся до сенного сарая тут же, на лугу, и забираемся на сено, под самую крышу, отдохнуть. В маленьком сарае пахнет цветами всех окрестных лугов. Кругом тихо. Сразу клонит в сон, как только мы растягиваемся на сене. И мы засыпаем.

Просыпаемся мы оба в хорошем настроении, переполненные желанием что-нибудь непременно предпринять. А так как делать нам нечего, то я громко кричу и начинаю кувыркаться на сене. Витька делает то же самое. Потом мы схватываемся друг с другом бороться. Возимся мы до тех пор, пока не устаем и не чувствуем, что за ворот набилось сено. Тогда мы вылезаем из сарая и начинаем вытряхивать рубашки. И вот тут я обнаруживаю страшную пропажу.

Я ударяю себя по карману, по другому, запускаю в них руки, но не ощущаю привычного прикосновения гладкой холодной ручки моего знаменитого ножа с двумя лезвиями, отверткой, шилом и штопором.

— Что? — спрашивает Витька.

— Нож! — чуть не плачу я, продолжая поиски и ударяя по карманам, ощупывая себя и оглядываясь кругом.

— Может, ты его дома оставил?

— Как же, дома! Я им грибы чистил…

— Наверное, в сено уронил, когда кувыркался, — предполагает Витька.

Немедленно забираемся наверх и, ползая на четвереньках, осматриваем каждый квадратный сантиметр поверхности сена.

— Тихо ты! — прошу я Витьку, так как мне кажется, что он слишком сильно возится и нож может провалиться еще глубже.

Но сверху ножа нигде нет. Тогда мы начинаем перекладывать сено с места на место. Потом я выбрасываю сено прямо за ворота на улицу. Мы трудимся, обливаясь потом, и все напрасно.

— А ну, вылезайте-ка, мазурики! — неожиданно раздается голос снаружи.

В воротах стоит тот самый хозяин висуль Тимоха. Только палка в его руках кажется мне на этот раз значительно более толстой, чем тогда, при первой нашей встрече.

— Вылезайте, а то хуже будет, — говорит он, и это звучит настолько убедительно, что Витька немедленно сползает к воротам, а за ним и я.

Тимоха бросает палку и ловит за ухо Витьку, потом таким же точно манером — меня.

— Рыболовы! Чужие висули проверяете, — говорит он, продолжая подтягивать нас за уши, — а теперь за колхозный сарай принялись? Вот я вас в этаком виде представлю на мельницу к деду Никанору.

Боль становится невыносимой. Я впиваюсь зубами в Тимохину руку. Вырываюсь, хватаю корзину с грибами и бегу. Но в следующую секунду с размаху шлепаюсь на землю. Корзинка летит вперед, грибы скачут в разные стороны.

Тимоха успевает поймать меня за щиколотку и теперь давит коленкой на спину. Он наносит мне удары ладонью и в такт приговаривает, словно спрашивая меня:

— Гудит ли земля, бодит твое масло?..

Он несколько раз повторяет эту бессмысленную фразу. Наконец мне кажется, что земля действительно гудит. Я реву не столько от боли, сколько от обиды.

— Что орешь? — спрашивает меня Тимоха.

Он отпускает меня и усаживается на пороге сарая. Я всхлипываю и продолжаю лежать, осторожно осматриваясь. Витьки не видно. Когда Тимоха занимался мной, Витька сумел благополучно улизнуть. Пострадал, таким образом, я один. Моя корзина лежит на боку, грибы разбросаны вокруг.

— Ну, что орешь? — повторяет вопрос Тимоха. — Сам нашкодил и еще орешь…

Я продолжаю лежать ничком на земле, плачу и обдумываю свое положение.

— Зачем сено из сарая выкидывали? — кричит Тимоха.

— Но-о-о-жик потеря-а-ал, — отвечаю я сквозь слезы.

— Какой ножик?

— Перочинный…

— Где потерял?

— В сарае.

— Хороший ножик?

— Хороший.

— Врешь, поди, железка какая-нибудь, — сомневается Тимоха.

Вижу, что он уже не злится, смелею, сажусь на землю, размазывая слезы по щекам.

— Да, железка… Спроси у Сеньки, — ссылаюсь я на друга, — сталь настоящая…

— У какого Сеньки?

— У еремовского…

— У Федотова, что ли?

Я утвердительно киваю головой.

— Нешто его найдешь, ежели в сено уронил, — сочувственно говорит Тимоха, имея в виду мой ножик. — Хоть сто раз весь сарай перетряхивай, а не сыщешь. Это все одно, что иголку искать…

Он хватает охапку сена и закидывает в сарай, потом набирает следующую охапку. Я встаю и подхожу к Тимохе.

— Ладно уж, иди, — говорит он, — я сам…

Я собираю свои грибы, беру Витькину корзину, которую он в спешке оставил на месте происшествия, и направляюсь к мельнице.

16. ЛИНИЯ ОБОРОНЫ

Четвертую неделю стоит жаркая погода. Листья деревьев и трава потускнели и устало никнут, изнывая от жажды. Даже ветер, временами пролетающий над землей, не приносит облегчения. Он передвигает тот же горячий воздух, только еще добавляет к нему мельчайшую пыль. Сквозь эту пыль, высоко поднявшуюся в небо, глядит солнце, тускло-красное, неласковое.

Бабка Аграфена то и дело вздыхает и охает:

— Все начисто попалит, как есть попалит! Пропадет хлебушко!..

Часто бабка накидывалась на нас и заставляла носить воду из реки на огород, поливать гряды с огурцами, свеклой, луком и морковью. Хорошо, что еще капуста и картошка росли прямо на берегу за баней, — вода близко. Зато на огород за домом пока воды натаскаешь, так и рук не чувствуешь. Тащишь ведро на гору и, того гляди, выронишь, немеют пальцы, ноги подкашиваются в коленках.

Руки наши с непривычки покрылись волдырями, волдыри лопнули, и образовались твердые мозоли. Бабка попробовала обучать нас носить воду на коромысле, но из этого ничего не вышло: мы обливались с ног до головы и уставали еще хуже, чем без коромысла.

В один из таких дней, когда мы с Витькой совершали примерно двенадцатый или пятнадцатый рейс от реки на огород, из мельничного сарая вышел дед Никанор и, поворачиваясь в разные стороны, стал принюхиваться.

— Ну-ка, ребятишки, у вас чутье получше. Вроде бы гарью пахнет? — обратился он к нам.

Мы потянули носами. Я действительно ощутил горьковатый запах гари, хорошо запомнившийся мне еще с того похода за колосовиками.

— Вроде бы пахнет, — произнес я, правда не очень уверенно.

— А ты не чуешь? — спросил старик у Витьки.

— Вроде бы чую, — ответил тот тоже довольно уклончиво.

— Серега, залезь-ка на дерево, посмотри кругом, — предложил дед Никанор.

По тону и по нахмуренному лицу деда я понял, что он озабочен и совсем не склонен шутить. Выбрав самую высокую сосну из тех, что росли тут же, возле дороги, я с помощью Витьки добрался до первых нижних сучков, а дальше быстро полез к вершине.

— Гляди, может, где дым видать! — кричал снизу дед Никанор.

Прикрывая глаза ладонью, я осмотрел луга и лесные массивы. Одинаково сизая дымка висела вдали, красное солнце отбрасывало на деревья, на травы, на реку огненные блики. И казалось, будто всюду таился, тлел пожар и только ждал удобного момента, чтобы вырваться огромными жаркими языками пламени. Но пока пламени нигде не было, не видно и темных клубов дыма, хотя здесь, наверху, запах гари чувствовался еще настойчивее. Я сообщил обо всем деду, и он велел мне слезать.