Могила воина - Алданов Марк Александрович. Страница 32

Это был последний их радостный день. Дела в Миссолонги пошли совсем худо. Сулиоты, покинувшие город, где-то поблизости соединились с отрядом атамана Карайскаха и вместе с ним двинулись на Миссолонги. Одновременно прошел слух, что к лагуне приближается турецкая эскадра. И еще стало известно, что раскрыт большой заговор, во главе которого стоял какой-то человек, живший в доме архистратега. Этот человек оказался изменником: поддерживал связь с турками. А жил он в доме архистратега потому, что этот дом принадлежал его родным. В кантине шепотом сообщали, что весь город наводнен шпионами: турецкими, английскими, греческими, австрийскими. Мастер-месяц слушал, ахал и даже сжимал кулаки. Но про себя все больше думал, что пора, пора уезжать. Не то расстреляют греки, или повесит Карайсках, или зарежут сулиоты, или посадят на кол турки.

В наиболее тревожный день, 6 апреля, он в последний раз в жизни видел архистратега. Мимо арсенала промчался отряд: лорд Байрон со своей немногочисленной гвардией скакал вглубь страны, очевидно, навстречу шайкам атамана Карайскаха. Отряд пронесся очень быстро. Мелькнули раззолоченные шлемы, обнаженные мечи, пышно развевающиеся мантии, – и на кровном коне мертвенно бледный человек, с измученным, изможденным лицом. «Вот зрелище, которое я буду помнить до своего последнего дня!» – сказал в воротах, обращаясь к немцу, один из иностранных офицеров, – «торжество духа над телом». Немецкий офицер не ответил, но пожалел, что этот человек не служит в настоящей армии.

Кончилось новое испытание благополучно. Турецкий флот ушел в Коринфский залив: неизвестно, зачем приходил, неизвестно, зачем ушел. Изменников схватили. Сулиотские вожди перессорились между собой и отступили от Миссолонги. Атаман Карайсках был арестован. Очень подвинулась и работа в арсенале. Ракеты Конгрева уже были почти готовы. Майор Парри повеселел, ходил по арсеналу с видом Веллингтона после Ватерлоо, и орал, что поход на Лепанто состоится очень скоро. – «Дай Бог только сил и здоровья его светлости, а я их всех сожгу в один вечер! Будут они меня помнить!…» И еще что-то кричал о битве при Лейпциге, о своем друге генерале Конгреве, о Наполеоне, которого погубили эти самые ракеты.

В этот ли вечер или в следующий (мастер-месяц позднее не мог вспомнить) в кантине, в арсенале, по коридору гарема прополз слух, что здоровье его светлости очень худо. Говорили, что архистратег простудился при последней своей поездке верхом и схватил какую-то скверную лихорадку. В гарем пришла прачка, сестра маркитантки, и, вытирая слезы, сказала, что итальянский доктор целый день плачет: архистратег плох, совсем плох. Тотчас горько заплакала и маркитантка.

В арсенале наступила тишина. Никто больше не ссорился. Сам майор Парри не шумел и вообще показывался мало: проводили почти весь день в доме Капсали. Не было видно ни Маврокордато, ни графа Гамба, никого. В кантине растерянно говорили, что надежды на выздоровление мало. Шли все более мрачные слухи. Вечером 19-го апреля по городку с необычайной быстротой пронеслось известие, что в начале седьмого часа лорд Байрон тихо скончался.

XXIV

На воротах сераля появилось длинное объявление в плохо отпечатавшейся траурной кайме. То ли начали его набирать еще во время агонии архистратега, или уж очень быстро сделали свое дело рабочие, но скоро оно висело в Миссолонги везде, где только можно было его наклеить. Люди останавливались, бледнели, крестились и читали все, от начала до конца, хоть уже знали о смерти Байрона и хоть объявление было длинное. Весть быстро неслась по окрестностям: в ту же ночь она дошла до турок.

В арсенале из-за Пасхи работы не было. У висевшего под фонарем объявления стояла довольно большая толпа. Сначала о своих делах не говорили; мысль о них лежала камнем на душе у каждого жителя Миссолонги. И только когда седая старуха, служившая в серале уборщицей, сказала, что, верно, теперь иностранцы их бросят, у людей развязались языки. – «Как бросят? Не могут бросить!» – «Не может быть, чтобы бросили!» – «Ведь тогда турки придут!» – «Ну да, придут». – «Турки не поцеремонятся!» – «Всех нас перережут, как на Хиосе!..» – Какая-то женщина с ребенком на руках заплакала. За ней заплакали другие. – «И работа здесь прекратится», – угрюмо сказал кто-то, – «может, турки и не придут, а хлеба у нас не будет»… – «Да быть не может, верно он оставил распоряжение, чтобы не уходили». – «Надо бы узнать»…

После некоторого колебания решили послать трех старших справиться у начальства в арсенале. Часовой-грек, понимая общую беду, пропустил делегатов в ворота, но сказал, что, кажется, никого из начальства нет: все уехали в дом Капсали. Правда, майор уже вернулся, но злой как собака, не подступись! По двору шел мастер-месяц. Вид у него был не располагавший к разговорам. Делегаты робко его остановили: он был неважное начальство, а все-таки начальство. – «Чего лезете? Не знаете, что ли, что арсенал закрыт?» – угрюмо спросил он. Рабочие смиренно объяснили, что все очень волнуются: случилось такое несчастье, будет ли дальше работать арсенал? Ходит слух, будто кончится работа. – «Если кончится, то вам объявят расчет, только и всего». – «Да ведь тогда турки придут! Что же нам делать?» – «А я почем знаю?» – сказал мастер-месяц и сам пожалел о своей резкости. – «Нечего волноваться. Может быть, работа будет продолжаться и дальше. Зачем туркам сюда лезть? Да и войска у нас остались. Жили до архистратега, будете жить и дальше? Назначат другого главнокомандующего».

Несколько успокоившись, делегаты ушли, за воротами тотчас послышался радостный гул. Мастер месяц вздохнул. Он тоже был расстроен. Узнав о кончине Байрона, он вскользь сказал маркитантке, что теперь, верно, придется отсюда уезжать. Не объяснил, как и почему, – она ни о чем не спросила, только изменилась в лице и через минуту заплакала. В большом смущении мастер-месяц спустился во двор арсенала, взял у дежурного ключ и в кантине выпил рюмки четыре водки. Вопреки своему правилу, он сел за стол (в праздник никто в кантину придти не мог) и гумблотовским карандашом написал донесение о кончине известного лица.

Он сам удивлялся: ему было жаль лорда Байрона. Вспомнил их первую встречу пять лет тому назад у Флориана и подумал, что все-таки это был очень замечательный человек, каких на свете не много. «И книги, говорят, писал замечательные. Из-за каких-то греков погиб! Черт его угораздил приехать в эту проклятую дыру! И я здесь тоже издохну как собака. Если здешняя чепуха будет продолжаться, то, вероятно, рыжий велит остаться в Миссолонги». Несмотря на соображения о том, что и он здесь издохнет, эта мысль была почти приятна мастеру-месяцу. Он понимал, что не может жениться на бывшей одалиске, не имеющей ни гроша за душой. Но ему было очень грустно с ней расставаться, – правда, теперь как будто уже не так грустно, как было бы недели три тому назад. «Ничего не поделаешь» – думал он со вздохом, соображая, куда могут его послать. «Ясно, что должны дать повышение. В Петербург, что ли, все-таки к императору Александру? Но газеты сообщают, что он впал в мистицизм»… Несмотря на немалый опыт, ему было неясно, как мистицизм расценивается в ведомстве рыжего подполковника: может быть, за такими именно и нужно наблюдать? а может, наоборот, если ты впал в мистицизм, то иди к черту, никто тобой не интересуется?

Мастер-месяц поднялся к себе с тяжелым чувством. Маркитантка все сидела на стуле в той же позе, как полчаса назад (вообще сидела редко: либо бегала по делам, либо валялась на постели). – «Милая», – сказал он самым обыкновенным тоном, точно ничего не случилось, – «вот что, нам надо туда пойти». – «Куда?» – «Туда, в его дом. Все служащие пошли». – «Зачем?» – «Как зачем»? Отдать последний долг», – сказал он. Эти торжественные слова и его интонация испугали ее. «Ты иди, а я не пойду. Мне не надо идти, я простая маркитантка. Ты – счетовод, это другое дело». – «Все идут. Весь город там». – «Весь город? Нет, нет, я не пойду, я их боюсь», – сказала она с ужасом в голосе, разумeя умерших. Он немного подумал. – «Ну, как знаешь. Тогда я пойду один, так, может быть, и приличнее. Приготовь на ужин чего-нибудь такого», – добавил он, разумeя такое, что умиротворило бы омраченную душу.