Одиннадцать случаев…(Повесть) - Кардашова Анна Алексеевна. Страница 17

— Нина дома? — раздавалось в передней. Шурка так старался говорить басом, что у него получалось: «Нына дома?»

Когда он в первый раз взял меня под руку, я почувствовала на своей руке словно чугунное ядро. Ну и бицепсы у Шурки! Брат рассказывал, как он с детства упражнялся с гантелями. Мне показалось, что я прикована к Шурке, к его тяжелому, устойчивому корпусу. Шагая рядом, он бил по земле крепкими ногами, а я диковато поглядывала на него сбоку. Мне хотелось вырваться от Шурки, и в то же время рядом с ним я чувствовала себя увереннее, даже значительнее. Насчет пьес и кинокартин у Шурки всегда было свое мнение. Правильное. Я с ним соглашалась. Но вот мы приходим на концерт. Я слушаю предконцертную мешанину звуков с обрывками мелодий, шум движения людей, гляжу на серебряные стройные трубы органа, на медовую желтизну пюпитров, занавесей, паркета… и мне как-то по-особому хорошо. Появился дирижер. Минута тишины, всегда немного страшная, — и начинается. Шурка не участвовал во всем этом. Музыку слушала я одна. Это было грустно. Мне хотелось, чтобы Шурка слушал, чтобы его проняло, чтобы у него заблестели глаза, размягчилось лицо. Мне жалко было Шурку, как бывает жалко глухого. Мне нужно было подружиться с ним, раз уж мы все равно ходим вместе в театр и на концерты. Но Шурка был для меня закрыт, я в нем ничего не понимала.

И все-таки он уже стал для меня — пусть немного — своим. С ним было уютно и надежно. Только зачем мне эта преждевременная устроенность? А жизнь? Я еще ничего не видела, ничего не сделала. И я не понимала себя.

В день моего рожденья Шурка принес мне книгу, которую написал он, Александр Дымский, создал, так сказать! Лицо у него было торжественное, губы немного дергались от смущенья. Книга была завернута в бумагу, а еще он протянул мне картонную трубу. Я, конечно, первым делом заглянула в трубу. Ух, каким густым, прекрасным запахом ударило оттуда! Я запустила в нее руку, укололась и вытащила огромный букет роз, белых и красных. Почему же он запихнул их в трубу? Наверное, трудно было запихивать? Понятно! Не мог же он, А. Д., идти по улице с букетом!

Книгу я развернула только на другое утро. Было воскресенье, и я на свободе делала смотр своим подаркам.

Серая обложка. Черными буквами наверху — «А. Дымский». Внизу — «Технология производства…» не помню уж, какого производства.

Раскрыла книгу, и мне стало жарко. На первом листе крупными синими буквами было написано: «Моей Нине». Да что же это? Еще никто ничего не сказал, и вдруг — моей? Как же теперь быть?

— Дорогая, нет ли у тебя мягкой резинки? — Брат неслышно вошел в тапочках. — О, что это? Шуркина книга? — Он взял ее и стал с жадностью рассматривать. Переворачивал, хлопал по обложке. — Да-а-а… — говорил он восхищенно. — Да-а-а! Ты мне дай почитать, дорогая. Все-таки Дымский — потомственный химик, и отец его, и дед… да и сам он — голова! В большие ученые выходит твой Шурка!

Я так обрадовалась! Даже не обиделась на «твой». Пока брат говорил, Шурка рос и рос в моих глазах, я видела его сильную, главную сторону, а мне сейчас просто необходимо было гордиться Шуркой. Мне стало весело.

— Ты что же вчера так рано ушел? Заглотал кусок торта и удалился? Танюша без тебя такое выдавала!

— А что она рассказывала? — встревожился брат.

— Много… И про бабушку Марью Ивановну!

— Как? И про бабушку тоже?

— Да, про то, как бабушка ехала в автобусе…

— Довольно, я это все слыхал сто раз! — Брат нахмурился.

— Да ты не сердись, у нее это так симпатично получается!

Брат улыбнулся.

— Дорвалась, значит. А я вчера дорвался до работы без ее непосредственного участия.

— Что-то я замечаю, что ты все стараешься отделаться от ее непосредственного участия. А она все обижается и уезжает к маме.

— Ты думаешь, мне не хочется с ней побыть? — Брат горестно сдвинул брови. — Но это меня отвлекает, а мне сейчас нельзя отвлекаться. Мне ведь тоже нравится, когда она что-нибудь рассказывает, а я ее обрываю.

Я по себе знала, как он умеет оборвать: «Короче, короче…» Обидно обрывает. Но я закалена с детства, и к тому же сестра. Танюше труднее.

— Ты эгоист! Ты только и думаешь о том, отвлекает она тебя или нет, о ней ты совсем не думаешь!

— Иногда вовсе забываю! — Он поднял брови. — Никак еще не привыкну к семейной жизни.

— Ты только вот что учти: ей трудно до конца понять, что такое для тебя твоя работа, и она совсем еще девочка, и ей все от тебя обидно, и ты должен чувствовать за нее ответственность.

— Да-а-а, — вздыхает брат, окутываясь табачным дымом, — да-а-а!

— Ну ладно, как у тебя двигается-то?

— Двигается, только… на месте. А тут еще вызывают меня к начальству и поручают одну интересную и срочную работу.

— Так это здорово!

— Да, здорово, но клеем заниматься будет еще труднее.

— Да брось ты этот клей, занимайся пока институтской работой, она тебя поднимет.

— Да, — кивнул он кротко, — поднимет. Это ты права, дорогая. Кстати, ее тоже не очень просто сделать. И конечно, клей надо бы пока оставить…

Брат сидел напротив меня, худой, угловатый, с красными веками, локтем упираясь в коленку, в сухих серых пальцах дымила папироса. Я следила за улетающим дымом и понимала, что это не ответ, что я его не уговорила.

— …Но тут есть одно обстоятельство, не знаю, поймешь ли ты…

— Какое?

— А такое, что я уже не могу из этого вылезти. Ведь я хожу где-то близко, вот-вот… и выйду на верный путь. Ты знаешь, — он посмотрел на меня веселее, — ведь я «по дороге» почти два клея изобрел! Да! На один даже авторское свидетельство получил. Но это не то. А то, что мне нужно, рядом, здесь, но я еще не вижу, я брожу ощупью, как слепой. И это так мучительно! — Он затолкал папиросу в пепельницу. — Я прозреть хочу! Мне видеть надо! И тогда я все успею. Все сделаю. И свой клей и институтскую работу. И с Танюшей буду каждый вечер в кино под ручку ходить. А теперь давай мне Шуркину книгу, я ее полистаю. Правда, это не о клеях, но все равно интересно.

— А… Шурка тоже клеями занимается?

— Да, и как раз ищет клей вроде моего!

— Как? И Шурка?

— Что ты так всполошилась-то? И Шурка и еще немало химиков во всем мире… Кто-нибудь да найдет.

Мне было безразлично, кто там что ищет во всем мире, но мой брат и Шурка… Теперь мне придется принять чью-то сторону. Вот весы. На одной чашке — брат, продолжение меня самой, только более совершенное, брат, которому я верю с детства. На другой — Шурка. Мне сейчас просто до зарезу нужно гордиться Шуркой! Что же делать?

— Значит, у вас соревнование, что ли?

— Ну, нет. Соревноваться мне с А. Дымским не приходится. У него — вот! — Брат постучал желтым ногтем по книге. — Имя! Его работа в плане института, ну, и все, что из этого следует: материалы, помощники, лаборатория… Он ищет свой клей в рабочие часы, а свои вечера он может посвящать, — легкий поклон в мою сторону, — искусству.

Мне стало не по себе. Хожу с Шуркой по театрам, а брат мучается.

Я все время думала о брате и о Шурке. И дома, и на работе за чертежами, и в трамвае… И додумалась вот до чего: пусть они изобретают силовой клей вместе! Шурка, может быть, сильней в теории, зато брат «на выдумки хитер». Пусть, пусть объединятся, я их уговорю.

А какие у них были сейчас взаимоотношения? Да никаких. Брат очень уважал Шурку — как он листал его книгу! — и в то же время подсмеивался над ним. Когда вечером раздавался звонок и брат шел открывать, по дороге он оборачивался и, выдвинув нижнюю челюсть, скроив «Шуркино» лицо, говорил «Шуркиным» баском: «Нына дома?» И тут же входил настоящий Шурка и точно так же говорил: «Нына дома?» А брат бросался его обнимать с криком: «Дымс-кий! Дымога-ров!» Это невозможно было вытерпеть. Я хватала сумочку и почти выталкивала Шурку на лестницу. Вот и все взаимоотношения.

Надо было их свести. Чтоб поговорили. Однажды я предложила Шурке вместо кино попить у нас чаю. Он пришел, отглаженный, в галстуке. Брат притащился из своей комнаты в тапочках, фуфайке с растянутым воротом, весь в дыму.