Девять возвращений [Повести и рассказы] - Коршунов Михаил Павлович. Страница 25

Мне казалось, что лежать так на животе с вывернутыми пятками и еще пытаться что-то есть — очень неудобно. Но Шурван был иного мнения.

— А собаки его не трогают? — спросил я Буми.

— Что вы! Он их первый друг.

В лавке мы купили хлеб, сахар и масло. Пошли домой. За нами отправился и медвежонок. Бежал впереди, боком и вприпрыжку.

— Он меня всегда провожает, — сказала Буми.

Когда мы поравнялись с гусаком, который все еще отдыхал в канаве, гусак вылез и погнался за медвежонком. Но Шурван даже не обратил на него внимания.

Тогда гусак погнался за нами. И нам опять пришлось от него убегать.

Узкий легкий мост. Он сплетен из канатов. Посредине лежат доски — цепочкой. Перила тоже сплетены из канатов. Мост прогнулся, висит над Зеленчуком. Совсем низко. Тень от моста прыгает на волнах.

Если мост толкнуть, он долго будет раскачиваться. Это делают мальчишки — толкают и раскачиваются на нем.

Я тоже попробовал, но быстро понял — чтобы делать это, надо иметь известную долю мужества.

Скрипит канатами легкий мост. Под мостом вскипает брызгами Зеленчук. В глазах все дрожит и кружится.

Иногда ветер подхватывает брызги, и они ливнем проносятся над головой. Заливают и тебя и мост.

Буми любила раскачиваться на мосту. Она делала это похлеще мальчишек. Ухватится за веревочные перила и разгоняет мост все сильнее и сильнее.

Я с берега кричу ей:

— Осторожно, Буми! Хватит!

А она смеется, летает над Зеленчуком среди брызг и пены. Мокрая и озорная.

Мы с Октей ходим по краю Зеленчука, там, где мелко, и переворачиваем камни. Ходим прямо в башмаках, потому что босиком ходить невозможно: ноги стынут и тогда очень болят.

Мы собираем маленьких серых рачков. Они сидят в воде под камнями. Складываем их в коробки из-под спичек.

Вместе с нами ходит Шурван.

Он провожал из лавки Буми и, увидев меня и Октю, спустился на берег. Ему интересно, чем мы занимаемся.

А мы продолжаем собирать рачков, на которых будем ловить форель. Октя будет меня учить: я никогда не ловил форель и вообще никакую рыбу.

Рачков уже достаточно — две полные коробки.

Октя берет удочку и разматывает леску. Я смотрю на Октю и повторяю все его движения.

В башмаках хлюпает вода. Но выливать ее из башмаков нет смысла. Мы сейчас снова полезем в воду, пойдем по краю Зеленчука против течения. Так сказал мне Октя.

Я разматываю леску осторожно, потому что крутится под ногами медвежонок. Боюсь, чтобы случайно не схватил крючок.

Поплавка нет. Он не нужен. На леске привязана нитка — черный узелок. Это для того, чтобы видеть леску на солнце. А то леска прозрачная и не увидишь, где она.

Октя объясняет: форель — рыба хитрая. Ловить ее сложно. Наживку она не заглатывает, а скусывает. Дернет осторожно и бросит. Дернет и бросит. Надо почувствовать это. И тогда подсекать — резко и быстро.

Октя зажал удилище между ног, чтобы освободить руки, и наживляет рачка на крючок.

Я тоже держу удилище между ног, наживляю.

Шурван наблюдает за нами.

— Готово? — спросил Октя.

Он проверил, как я наживил.

— Крючка не должно быть видно.

— А у меня слишком маленький рачок, не закрывает.

— Наживите второго.

Я опять зажал удилище между ног, достал из коробки второго рачка. Наживил.

— Теперь хорошо, — сказал Октя. — Пошли.

И мы пошли. Все трое, Шурван тоже.

Я забрасываю в воду крючок. Его немедленно подхватывает течение и уносит в сторону. Я его вытаскиваю и снова забрасываю. Потому что так делает Октя. Крючок снова подхватывает волна и снова несет в сторону.

Я не понимаю, как можно в этот момент почувствовать, что форель трогает его, скусывает наживку. И еще я не понимаю, как форель может плавать в реке, в которой вода рушится вниз по ущелью и сила в ней такая, что свалит с ног.

Иногда от удилища падает тень и прыгает на волнах, как прыгает тень моста. Но чаще я вижу только черную нитку — узелок на леске.

Октя не стоит на месте. Он забрасывает удочку и двигается все время вперед.

Я двигаюсь за ним.

Устала рука, и я перекладываю удилище в другую руку.

Несколько раз я выдергивал крючок: мне казалось, что кто-то что-то делает с ним там под водой. Но оказывалось — ничего подобного: форели на крючке не было.

Вдруг Октя резко выхватывает из воды удочку. И я вижу, что у него-то форель на крючке.

Она сверкнула на солнце и упала в траву вместе с удочкой.

Я спешу к Окте. Я никогда не видел форель.

— Вот, держите.

Октя положил ее мне на ладони. Она была точно льдинка, которую Зеленчук принес с ледника.

Мы ее рассматриваем все трое (Шурван тоже) — серебристо-черноватую, с красными пятнышками, словно на нее брызнули соком граната.

Мы вернулись домой вечером. Я ничего не поймал. Только Октя — девять штук. Они лежали в сумке.

Буми уже растопила печь. В домике было тепло и сухо.

Мы с Октей сбросили мокрые, набухшие башмаки.

Шурван пришел вместе с нами. Ему сбрасывать было нечего, поэтому он просто лег возле печки на живот, раскинул в стороны задние лапы, вывернув пятки кверху, — пусть просохнут.

Буми жарит форель на сковородке. Приятный запах наполняет дом.

Шурван глубоко вздыхает. Он, очевидно, надеется получить свою долю рыбы. И он ее, конечно, получит. Буми его любит. Да его все любят в поселке.

Мы с Октей тоже сидим у печки. Надели чистые сухие носки. Тоже надеемся получить свою долю рыбы.

В оконное стекло, которое без всяких рам вмазано в стену, ничего не видно. Синий прожектор уже погас: солнце выкрутило из него лампу. А там, где Зеленчук, грохот и белые вспышки пены.

Шоферу автобуса я передал письмо. Он опустит его в станице Джугутинской в почтовый ящик, и оно отправится ко мне домой, в Москву.

В письме я написал, что живу в горах, в маленьком белом доме, который стоит над обрывом точно березовый пенек. Что здесь рядом зима и лето, снег и земляника. Что у меня есть друг-медвежонок. Что учусь ловить форель и раскачиваться на канатном мосту. Что каждое утро над поселком рождается кольцо дыма и ветер его куда-то уносит. Что жить здесь буду долго, потому что мне здесь очень нравится.

ДВЕ СЕКУНДЫ СВЕТА

Маяк стоит на скале. Внизу, под скалой, — море, а сзади — лиман.

В лимане ходят белые цапли на черных ногах. И маяк тоже, как цапля, — белый с черными полосами.

Цапли живут в лимане, а маяк живет на скале у моря.

Две секунды света, шесть секунд темноты — это режим его работы. И так всю ночь — две секунды света, шесть секунд темноты.

Начальник маяка — Иван Алексеевич Гонтарь.

Каждый вечер он входит в дежурную комнату, где на столе лежит вахтенный журнал, висят таблицы восходов и закатов, громко постукивают большие часы с кодовым диском: они отмеряют секунды света и темноты.

Иван Алексеевич раскрывает вахтенный журнал и делает запись, когда был включен маяк. Поворачивает рукоятку, подает напряжение на лампу, и в море летят первые две секунды света.

Рано утром Иван Алексеевич снова приходит в дежурную комнату, поворачивает рукоятку — снимает напряжение с лампы. Отмечает в вахтенном журнале, когда маяк был выключен.

Вся жизнь Ивана Алексеевича прошла на Голубицкой пересыпи, между Азовским морем и лиманом. Прошла на этом маяке.

Прежде, до войны, стоял маяк с керосинокалильной лампой. Возле нее надо было сидеть и чистить иглой, а то могла погаснуть.