Ваятель фараона - Херинг Элизабет. Страница 30

Тутмос уже прошел большое расстояние, не обращая никакого внимания на великолепие постоянно меняющихся картин природы, открывавшихся с вершин горной тропн. Он был всецело погружен в созерцание других картин, тех, которые рисовало его воображение. Нежность, любовь к супруге, родительская радость! Истинное счастье! Разве все это передавали в изображениях царей до того, как Атон открылся своему сыну, до того, как стало ясно, что изображать нужно правду.

Но вот Тутмос остановился, чтобы найти дорогу, которая привела бы его обратно в долину! Недалеко от места, где он стоял, видимо несколько ниже, должны были находиться вырубленные в скале гробницы. От них несомненно идут тропинки, протоптанные рабочими.

Тутмос внимательно посмотрел по сторонам. Скалы заслоняли ему вид на долину. Лишь на востоке простиралась перед ним пустыня с нагромождением голых горных вершин, ярко освещенных солнцем. Он прислушивается – не раздаются ли где-нибудь удары долота? Однако кругом не слышно ни звука: ни голоса человека, ни рычания зверя.

Только теперь Тутмос заметил, что ветер стих и, кроме его шагов, ничто не нарушает тишину.

Некоторое время он продолжает стоять с закрытыми глазами, с трудом переводя дыхание. Потом он кричит в надежде, что кто-нибудь его услышит, и эхо разносится от скалы к скале.

Неожиданно раздался громкий собачий лай, и два огромных желтых пса, угрожающе рыча, бросились на него. Тутмос прислонился спиной к скале, пытаясь защититься от их острых зубов. У него не было палки, которой он мог бы отогнать собак. Поэтому Тутмос схватил тяжелый камень, намерглаясь размозжить голову той, которая первой бросится на него.

К счастью, до этого дело не дошло. Он уловил звуки приближающихся шагов. О, так это же царские меджаи! Отряд, который со своими собаками прочесывал горы.

Их трое. Один свистом отзывает собак. Двое других подходят к Тутмосу и молниеносно выворачивают ему руки за спину.

– Кто ты такой? Кого ты звал?

После долгих препирательств бедный Тутмос понял, что не в состоянии убедить пограничных стражей в своей невиновности. Стражники, охранявшие границы города, были уроженцами южных земель, каждый из них был на голову выше Тутмоса. Они не верили, что Тутмос – скульптор царя. Почему же в таком случае он не работает в своих мастерских или по крайней мере в гробницах? Может быть, он собирается доказывать им, что оказался здесь случайно, в поисках подходящего камня для статуи? Они все равно ему не поверят. Пусть не думает, что они так глупы и не понимают, что здешний камень слишком хрупок и совершенно непригоден для этой цели. Может быть, он собрался убедить их в том, что осматривает границу по поручению главного строительного мастера? Пусть не старается, им хорошо известно, что неделю назад сам Хатиаи и четверо его лучших людей были здесь и осматривали земли по эту сторону реки. Так что послать его сюда никто не мог. А раз так, то во имя какого дьявола здравомыслящий человек будет болтаться в этой каменной пустыне, будет натирать себе мозоли на пятках, не преследуя при этом никакой цели? О, они-то знают, зачем прячутся здесь всякие темные личности! Они-то знают, кто здесь может шпионить и кого нужно подстерегать!

– Ну, хватит валять дурака, теперь ты нам скажешь, где убежище, в котором прячутся твои дружки. И не пытайся врать! Мы все равно сумеем вытянуть из тебя правду.

При этих словах они так сдавили Тутмосу суставы, что он с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от боли.

«Знает ли царь, – подумал он с отвращением, – какие способы используют эти люди, чтобы добиться правды?» Его губы дрогнули, но он упорно молчал.

– Ладно, оставьте его в покое! – сказал третий стражник, которому наконец удалось унять собак; он уже держал их за ошейники. – Отведите его вниз к Маху, нашему старшему, он сам решит, что делать с этим парнем. А я останусь с собаками здесь и подожду вас.

С трудом удалось Тутмосу уговорить меджаев не связывать ему руки за спиной.

Конечно, старший стражник сразу же выяснил недоразумение. Однако Тутмос потребовал наказания меджаев, которые обращались с ним столь недостойным образом. Маху кивком головы делает знак своим людям выйти и просит возбужденного Тутмоса присесть. Слуга приносит вино и фрукты. Маху молча разливает вино, давая скульптору время успокоиться.

Наконец он говорит:

– Скажи мне, Тутмос, ты собираешься делать обход в пустыне не только прохладным утром, но и днем, в разгар зноя, который не ослабевает в этом каменном котле до захода солнца, а может быть, даже и ночью, когда выходят демоны?

– Я? Конечно, нет! Как ты мог так подумать? И вообще зачем это нужно? Разве сам Атон не защищает этого города, всего, что скрывается за его стенами, да и самого царя?

– Это, конечно, так. И все же нам приходится усилить защиту! Нам нужно это делать потому, что у царя много врагов. Три недели назад мы схватили одного человека, который вертелся возле Дороги процессий как раз в то время, когда царь обычно проезжает по ней в своей колеснице. Нам удалось установить, что в своей набедренной повязке этот человек прятал пастушью пращу, такую, какой вооружены хабиру. Из нее они стреляют в своих врагов, сидя в засаде.

– Значит, он был чужеземцем?

– Нет, это человек из нашей страны, такой же, как я и ты!

– Ну и как вы поступили с ним?

– О, мы отправили его туда, откуда он уже никогда не вернется. Мы удвоили дворцовую охрану и усилили пограничные посты. Им приказано задерживать каждого подозрительного человека. Мы не разрешаем выезжать ни одному члену царской семьи без того, чтобы колесница со всех сторон не была окружена стражниками.

– Мне кажется, что подобные меры не вызывают в сердцах людей любви к Атону… Маху прервал Тутмоса:

– «В сердах людей», говоришь ты? Это не наше дело. Это дело жрецов и вас, художников. Когда вы справитесь с задачей, возложенной на вас, то облегчите и наше дело. Ну, а пока все обстоит так, как есть, и не нужно нас стыдить.

И вот Тутмос стоит перед царствующими супругами. Перед тем как отправиться во дворец, он принял ванну и Хори натер его тело душистыми маслами. Тутмос подошел к балкону, с которого царь взирает на людей, когда они его славят. Эхнатон сразу же заметил скульптора. Тутмос услышал свое имя и увидел, что царь бросает ему золотую пряжку, взятую из рук слуги. Потом Тутмоса провели в помещение, где ему пришлось долго ждать. Но это было не мучительное ожидание, наоборот, оно было наполнено предчувствиями и мечтами. Наконец слуга распахнул перед скульптором двустворчатую дверь и провел в зал, в котором царь обычно устраивал небольшие приемы.

«Это и есть тот самый фриз, о котором говорил Бак», – промелькнула в голове Тутмоса мысль, когда перед его глазами предстали стены, расписанные изображениями уреев. Он бросился ниц перед фараоном и его супругой, которые сидели на своих тронах, обложенные подушками. Ему велели встать. Тутмос поднялся, но продолжал стоять согбенным, в позе, которую каждый смертный должен был принимать в присутствии царя. Он склонился в ожидании, и оно не представлялось ему бесконечным.

– Я хотела поговорить с тобой, – сказала Нефертити удивительно красивым низким голосом, – и ты можешь смотреть на меня, пока мы с тобой беседуем. Это было бы нелепо…

При этих словах она повернулась к супругу, и обаятельная улыбка украсила ее лицо. (Тутмос тут же подумал, что вряд ли сумеет передать эту улыбку в камне.)

– …Это было бы нелепо, если бы мы требовали от скульптора изображений правдивых и жизненных и в то же время запрещали ему смотреть на нас. Я думаю, ты уже догадался, Тутмос, чего мы хотим от тебя. Царь по моей просьбе закажет тебе статуи для нашего вечного жилища. И я желаю, чтобы ты выполнил лик моего супруга по той модели, которую я видела на выставке.

– Почему же именно по той модели? – спросил Тутмос. – Она сделана очень слабо и бедно, не производит и десятой доли того впечатления, которое произвела бы скульптура, вылепленная с живого лица…