Бенито Муссолини - Хибберт Кристофер. Страница 76

В своих дневниках Рашель пишет о счастливой атмосфере, но немцы так не считали. Романо учился игре на аккордеоне, нестройные звуки которого наполняли весь дом, невестки часто ссорились. Витторио вынудил отца взять в качестве личных секретарей себя, кузена Вито и двух своих друзей вместо прежних, по его мнению — некомпетентных; внуки с шумом и визгом носились вокруг дома, призывая «дедушку дуче», сама же Рашель выражала свое недовольство то угрюмым молчанием, то потоком упреков и жалоб. Ее мучило содержание анонимного письма, сообщавшего о том, что Кларетта Петаччи, которая, как она полагала, навсегда исчезла из жизни ее мужа, теперь снова к нему вернулась и живет на вилле у озера. Рашель узнала о Кларетте в ночь 25 июля, когда, покинув виллу Торлония в страхе перед погромом, она поселилась в домике привратника, и один из слуг посочувствовал тому, что муж давно ей изменяет. «Не надо было мне этого говорить, — говорил он позднее. — К своему удивлению я понял, что она об этом не знает».

Узнав об аресте Муссолини, Кларетта с семьей уехала из Рима и 12 августа была арестована на озере Маджоре на вилле маркиза Боджиано — мужа своей сестры Мириам. Вместе с родителями и Мириам ее поместили в тюрьму замка Висконти в Новаре, где она проводила время в лихорадочном возбуждении, заполняя страницы дневника признаниями в великой любви к Бенито. «Я похожа на ласточку, — писала она в один из тех дней, и подобных записей в дневнике множество, — ласточку, которая по ошибке залетела в мансарду и в ужасе бьется головой о стены». Не довольствуясь подобными пространными романтическими записями в своем дневнике, она почти ежедневно писала письма в Палаццо Венеция, надеясь, что Муссолини каким-то образом сможет получить ее письма. «Не знаю, получишь ли ты это мое письмо, или его прочтут они, — писала она. — Не знаю, мне все равно, пусть читают. Я была слишком застенчива, чтобы говорить тебе о своей любви, сегодня я заявляю об этом всему миру и готова кричать об этом с самой высокой крыши. Я люблю тебя больше, чем раньше».

Она все еще находилась в тюрьме и писала с ненасытностью графомана, когда ее любовник вернулся в Италию из Мюнхена. Она была решительно настроена снова с ним соединиться. Присматривавшие за ней монахини тайком передали ее письмо брату Марчелло, который отправился в немецкий штаб в Новаре. Всю семью немедленно освободили, а через несколько дней в автомобиле немецкого командования ее повезли из гостиницы в Мерано, где она теперь находилась, на встречу с Муссолини. Она вернулась в отель Парко в состоянии экстатического восторга. Ей позволят вернуться к нему, сказала она, и когда для нее подыщут дом на озере Гарда, она сможет видеть его каждый день. Вскоре после этого Буффарини-Гвиди устроил переезд ее семьи на виллу Фьордализо, в парке виллы д'Аннунцио Витториале. Они разместились в этом большом и мрачном доме, превращенном в музей. Ей самой была отведена гостиная в высокой башне Витториале, где ее должен был охранять немецкий офицер — это была дополнительная мера безопасности на случай нападения партизан. Хотя она и отзывалась благодарно о немецкой предусмотрительности и писала сестре, что ей очень понравился этот молодой и привлекательный телохранитель, майор Франц Шпеглер был не столько охранником, сколько осведомителем. Одной из его основных обязанностей было составление еженедельных отчетов о Кларетте Петаччи для штаба гестапо в Вене, поскольку там предполагали, что она может оказывать на дуче неблагоприятное влияние.

На самом же деле Муссолини редко виделся со своей любовницей. Приступы ревнивой ярости Рашель становились невыносимыми, и поэтому он все реже и реже навещал Кларетту. Лишь изредка по вечерам, когда становилось темно, отправлялся он в Витториале, никогда не задерживаясь там подолгу. Он подъезжал на маленьком «фиате», оставив свой официальный «альфа-ромео» перед центральным входом в офис на Вилла-делле-Орсолине. Встречи были грустными и не приносили удовлетворения, говорила Кларетта. Замок был сырой и холодный, а окружавший его лес — полон немецких солдат. Здесь невозможно было найти ни счастья, ни даже уединения. Дважды он говорил ей, что не хочет больше приходить, но она начинала плакать и умоляла не оставлять ее, он сдавался и обещал снова скоро прийти.

Однажды Рашель, не в силах справиться со своей ревностью, настояла на том, чтобы Буффарини-Гвиди устроил ей встречу с любовницей мужа. Рашель приехала в Витториале, дрожа от гнева. Кларетта заставила ее ждать, а затем спустилась в домашнем халате, сопровождаемая майором Шпеглером. Она выглядела бледной и больной, сидела в кресле, покручивая пальцами свой шарф, и не ответила, когда Рашель потребовала оставить ее мужа в покое. Молчание Кларетты раздражало Рашель настолько, что она приблизилась к ней и схватила за рукав халата. Тогда Кларетта воскликнула: «Дуче любит Вас, сеньора. Он никогда не позволял сказать против Вас ни слова».

На какой-то момент Рашель отступила, однако когда Кларетта предложила ей машинописные копии писем Муссолини к ней, она снова впала в ярость.

«Мне не нужны копии, — кричала она. — Не за этим я пришла».

«А за чем Вы пришли, сеньора?» — спросила ее Кларетта.

Рашель не отвечала несколько мгновений. Позднее Кларетта говорила: «Она стояла, глядя на меня, руки на бедрах. Потом стала оскорблять меня. Ее лицо делалось все краснее и краснее».

Кларетта решила позвонить Муссолини.

«Бен, — сказала она. — Твоя жена здесь. Что мне делать?»

Рашель выхватила у нее трубку и заставила мужа признать, что он знал о ее поездке. Теперь она была в еще большей ярости. Она сказала Кларетте, что фашисты ненавидят ее еще больше, чем партизаны. Кларетта два раза падала в обморок, и Буффарини-Гвиди пришлось бегать за нюхательной солью. Придя в чувство, она сидела в кресле и беспомощно плакала. Шпеглеру показалось, что, уходя, Рашель тоже плакала.

Его любовница и жена скандалили из-за него, невестки все более раздражали, министры надоедали подробным изложением дел, которые его уже не интересовали, а Муссолини все более стремился к тому, чтобы его оставили в покое. В первые несколько недель в Гарньяно он не поднимался с постели до десяти утра и отправлялся в офис на Вилла-деллеОрсолине не ранее половины двенадцатого или двенадцати. Но весной 1944 года он вставал все раньше и раньше и часто был в офисе уже в восемь часов. Он оставался там до двух, затем возвращался на виллу Фельтринелли для легкого ланча, который он съедал как всегда так быстро, что часто, закончив еду, он уже уходил, когда другие только приступали к ней. К трем часам он уже возвращался в свой офис или же принимал посетителей в своей плохо обставленной и безвкусно убранной гостиной, оставаясь там до восьми или девяти часов.

Хотя он и проводил очень много времени за рабочим столом, его прежде всего занимали не практические вопросы, а проблемы философского или личного характера. Лишь иногда какой-то вопрос, связанный с управлением, занимал ум дуче и поглощал внимание, но, как правило, этот вопрос не заслуживал того внезапного интереса, который он к этому проявлял.

Дуче был, например, просто неукротим в своей решимости получить от Ватикана формальное признание своего режима. Он не в состоянии продолжать дела без этого признания, — как-то воскликнул дуче в отчаянии, хотя такое признание вряд ли могло способствовать более успешной деятельности его правительства. Это было вопросом личного престижа, он чувствовал себя оскорбленным отказом папы. Это стало его манией. В конце концов дуче заявил, что терпение его исчерпано и он намерен денонсировать Латеранские пакты и создать схизматическую церковь. Он уже зашел так далеко, что рассматривал характеристики некоторых политически надежных деятелей церкви для нового епископата, и остановить его на пути к этой безумной затее удалось только немцам, которые не желали делать отношения с папой хуже, чем они уже были. Что еще продолжало волновать его к тому времени, так это проблема самоидентификации себя как человека, который в глубине души ни разу в жизни не отступал от социалистических принципов своей молодости. Хотя большинство его министров осуждали и считали нелепой эту возродившуюся веру в авторитарный социализм, они не сомневались в искренности его убеждений. Конечно же, это было не временное увлечение, он желал до конца оставаться верным своим принципам. «Социализм, — любил он повторять, — это краеугольный камень республики». Подобные высказывания настораживали немцев и новую элиту фашизма, особенно таких людей, как Фариначчи, Паволини и Буффарини-Гвиди. Они не могли не осуждать попытки Муссолини привлечь новые силы в ряды Partito fascista Repubblicano с помощью таких средств, которые расценивались ими как рабские уступки левым, уступки, чреватые упразднением фашистских идеалов и — что было еще более трагично для некоторых из них — отрицанием мифа о дуче как сверхчеловеке. Идеологическая модель социальной республики была принята 14 ноября в Вероне на первом конгрессе республиканской фашистской партии, где были утверждены ее основополагающие принципы. Работа конгресса началась чтением письма дуче, в котором подчеркивалась необходимость возврата к «первоначальным установкам фашистской революции». И действительно, выработанный в итоге веронский Манифест представлял собой в основном возврат к установкам 1919 года. Едва ли не единственным новым тезисом стал «распад монархии», констатация которого в фашистских кругах была почти обязательной. Что касается самого Муссолини, то он считал важнейшими те положения, которые были связаны с благосостоянием рабочих; и он отказывался соглашаться с предположением, что этот аспект программы был продиктован соображениями политической целесообразности.