Дань смельчаку - Хиггинс Джек. Страница 9

Пять часов в день отводилось изучению китайского языка. В одном из разговоров Чен-Куен сказал, что это должно сблизить нас, помочь достичь взаимопонимания, — объяснение, не имевшее для меня ни малейшего смысла. Но я всегда неплохо справлялся с языками, к тому же это было неплохим времяпрепровождением.

Каждый день устраивались длительные «инструктажи» с Мадам Ню, о которых Сен-Клер просил меня подробнейшим образом рассказывать вечером. Генерал обучал меня каратэ и айкидо, подробно останавливаясь на длительных и сложных дыхательных упражнениях. Все это должно было послужить на пользу моему здоровью и помочь нам в один прекрасный день «ломануться отсюда» — такова была любимейшая фраза Сен-Клера.

Он был оригинальнейшим из людей. Он прекрасно знал философию, психологию, разбирался в военной стратегии, начиная с Сунь-Цзы и By Чи и заканчивая Клаузевицем и Лидделем Хартом, читал наизусть огромные отрывки из литературных и поэтических произведений в особенности, к которым испытывал глубочайшее почтение. Он настаивал на том, чтобы мы разговаривали между собой по-китайски, и даже обучал меня игре на гитаре.

Своей брызжущей через край энергией он заполнял каждую минуту своего и моего существования. Сен-Клер напоминал мне посаженного в клетку тигра, ждущего момента, чтобы совершить смертельный прыжок.

Я как-то попытался охарактеризовать его, но смог подобрать лишь такие эпитеты, как остроумный, привлекательный, смелый, совершенно неразборчивый в средствах, аморальный. Все, что я знал и во что до конца верил, так это то, что он был самым завершенным из тех людей, которые встречались на моем пути. Если кто и жил совершенно спонтанно, следуя за тропкой, высвечивающейся в данную секунду перед глазами, так это был генерал Сен-Клер.

Самой странной составляющей всего этого периода была моя связь с Мадам Ню.

Каждый день меня приводили на второй этаж монастыря, в ее кабинет. Возле дверей всегда стояло двое охранников, но в комнате мы были одни.

Это было очень удобное помещение — к моему удивлению, — хотя теперь я думаю, что все дело было в обстановке. На полу — китайские коврики, современный стол и крутящиеся кресла, шкаф для бумаг, акварели на стене и еще — крайне практичная кушетка, какие стоят в кабинетах психотерапевтов. Обитая черной кожей.

С самого начала стало ясно, что это психоаналитические сеансы. Что Мадам Ню должна залезть мне в печенки.

Не то чтобы я очень возражал, потому что сеансы моментально превратились в игру в вопросы и ответы — мои ответы, — ведь играть мне очень нравилось, так же как и находиться подле Мадам. Быть рядом.

С самого начала она была несколько отстранение и спокойна, сразу настояла на том, чтобы называть меня Эллисом, и ни словом не обмолвилась о срыве возле моей постели в тот вечер, когда меня выпустили из Клетки.

Но я никак не мог избавиться от того странного сна, эротической фантазии — такой правдоподобной, что даже, когда Мадам Ню просто вставала и потягивалась или отходила к окну, положив руку на бедро, эти жесты пробуждали во мне дикую страсть и пульс толчками рвал вены на руках.

Большинству вопросов я не сопротивлялся. Детство, отношения с дедом, школьные годы, в особенности проведенные в Итоне, приводили ее в восхищение. Ее удивило, что опыт Итона не превратил меня в воинствующего гомосексуалиста, и, задавая «тонкие» и несколько абсурдные вопросы о мастурбации, она добивалась только того, что я начинал хохмить изо всех сил.

Таким образом прошел целый месяц, и мне наконец стало казаться, что Мадам становится все более и более нетерпеливой. Как-то она резко поднялась на ноги после очередной сальной шуточки, сняла гимнастерку и отправилась к окну, где и встала в тусклом полуденном свете. Такой рассерженной я ее никогда не видел.

С моего места было видно, что ее груди очень хорошо смотрятся без такой «западной» части туалета, как бюстгальтер, и я наблюдал за тем, как напрягаются соски и как солнце просвечивает сквозь тонкую материю.

— В каждом мужчине, Эллис, уживаются три человека, — сказала она. — Тот, кем мужчина кажется окружающим, тот, которым он кажется самому себе, и тот, которым он является на самом деле. Твоя главная ошибка состоит в том, что ты пытаешься составить мнение о человеке по его внешнему облику.

— Вы уверены? — переспросил я иронично.

Она развернулась в ярости, но сумела сдержаться и прошла к дверям.

— Пошли.

Далеко идти не пришлось. Через дверь, ведущую на галерею, расположенную над центральной частью старого храма. В дальнем конце зала стояла статуя Будды, мерцали свечи, слышался приглушенный говорок молящихся дзенских монахов в желтых сутанах.

Мадам Ню произнесла:

— Если я спрошу, кто является командующим гарнизоном Тай Сон, ты ответишь, что полковник Чен-Куен из Народной Китайской Армии.

— Ну и что?

— В настоящий момент командующий находится там, внизу.

Монахи поднялись на ноги, и я разглядел среди них величественного аббата в шафрановых одеждах. Прежде чем отправиться к статуе, монах взглянул наверх и посмотрел прямо мне в глаза. Полковник Чен-Куен.

Молча мы вернулись в кабинет Мадам Ню.

— На самом деле все сложнее, чем кажется на первый взгляд, даже сам Эллис Джексон.

Я ничего не ответил. Пришел вестовой с обычным чайником полуденного китайского чая и тоненькими фарфоровыми чашечками. Чай замечательно освежал уставшую голову. Женщина без слов передала мне чашку, и я сделал первый долгий глоток со вздохом наслаждения... тут же сообразив, что попал в беду.

Я соскользнул в очередную временную щель, увидев, как руки застыли в пространстве. Вестовой появился вновь, искаженный, как в кривом зеркале, а Мадам Ню открыла ящик стола и вытащила несессер, в котором находилась целая обойма иголок для шприца.

Голос ее донесся откуда-то издалека, но с удивительной ясностью:

— Боюсь, Эллис, что мы топчемся на месте, а время у нас ограничено. Придется применить другую методу. Больно не будет. Обычные уколы. Вначале — пентатол, то, что вы называете — ошибочно — наркотиком правды. — Я не почувствовал ни малейшей боли, когда игла вонзилась в руку. — А затем небольшая доза метедрина.

Я знал, как должна подействовать подобная смесь. Хиппи в Нью-Йорке называли ее «скорость». Смертельная скорость, так, кажется?

Я поплыл и через секунду увидел самого себя, сидящего в кресле. Мадам Ню придвигалась со своим креслом поближе, вестовой выходил из кабинета и закрывал за собой дверь. Иногда я понимал, что отвечаю, иногда разговор сильно смахивал на шорох волн на далеком берегу, но я все говорил и говорил, не переставая, и над всем этим витала с пугающей правдивостью одна мысль. Как та, в Клетке...

Хельга Йоргенсон на самом деле была не француженкой и даже не финкой — только по мужу, — а шведкой и приехала в дом моего деда в Чилтерне, когда мне только-только стукнуло четырнадцать лет. Овдовев в предыдущем году, эта тридцатипятилетняя северянка обладала шикарными пепельно-белыми волосами и, как чудилось распаленному мальчишечьему воображению, самой соблазнительной фигурой на свете. К тому же у нее был превосходный характер: она всегда улыбалась и всегда у нее находилось для меня время.

Мы проводили друг с другом бессчетные часы. У меня постоянно болело горло из-за воспаленных гланд, поэтому врач предписал мне сидеть дома, а не бродить по школе с температурой.

Это было счастливейшее лето в моей жизни, ибо деда вызвали на англо-американскую военную конференцию в качестве советника по спорным вопросам, что призвало его сначала в Лондон, а затем в Вашингтон на целый месяц.

Я обучал Хельгу верховой езде, мы играли в теннис и подолгу бродили по окрестностям, валялись в траве, ели бутерброды и говорили, говорили без конца. Так я еще ни с кем в жизни не разговаривал. Для меня наступила пора расцвета, а она была красивой чувственной женщиной, привыкшей к обществу мужчин и только что потерявшей любимого мужа.