Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович. Страница 40

Весной 1918 г. наша семья была переселена из дальнего коттеджа в другой конец колонии, в большой дом, предназначавшийся при постройке колонии под мастерские для больных. Теперь большие залы этого дома были превращены в жилые комнаты для отдельных семейств. Здесь было менее удобно, но жить было можно.

Главное, что занимало всю семью в это время — это голод. У отца возникла идея — перейти в сельский приход. Он решил пробиваться в попы. Выше я уже упоминал, как «мудро» епархиальное начальство заботилось о том, чтобы люди, находящиеся в дьячковском звании, не выдвигались на более высокие должности. Хотя в 1918 г. времена были уже другие и в попы шли неохотно, на просьбу отца о переводе в сельский приход попом архиерей по традиции указал ему на недостаток образования и потребовал сдачи экзамена на звание попа. Вот отец и решил «держать экзамен» через 25 лет по окончании духовного училища. Конечно, с точки зрения формальных требований такой экзамен сдать было невозможно. В те времена я, естественно, знал больше отца в области богословских «премудростей», но у отца был огромный «опыт». Мне пришлось теперь «заниматься с отцом».

Экзамен, однако, сошел благополучно. И хотя отец, как он сам рассказывал, был уличен в незнании некоторых элементарных вещей, точно так же как известный чеховский чиновник, экзаменовавшийся «на первый чин», ему поставили «удовлетворительно». Скоро он был посвящен сначала в дьяконы, а потом в священники в Костромском соборе. Помню, как архиерей Севастьян⁴⁰ (весьма красочная личность из молдаван, о которой сохранилось немало занятных преданий) заставил отца бегать «скорее, скорее» вокруг престола, «отбивая» на каждом углу земные поклоны. При этом он подгонял его «дураком» или подобными «поощрительными» эпитетами, а хор дьяконов и попов торопливо пел после подобных возглашений «владыки» — «аксиос, аксиос, аксиос!» Вскоре после этого (зимой 1918/19 гг.) отец переехал к Пречистой.

Летом 1918 г. к нам приехал из Солигалича дядя Павел Алексеевич Вознесенский. Он долго полушепотом разговаривал с отцом, но о чем — я не знал. Скоро, однако, стало известно, что в Солигаличе имели место страшные события. Судя по всему, было что-то вроде восстания против советской власти. Был убит хулиганствующей буржуазной молодежью рабочий Вылузгин, глава советской власти в городе⁴¹. Вскоре после этого в Солигалич прибыли из Вологды и Галича карательные отряды⁴². Было арестовано человек 20 видных солигаличан, в том числе соборный протоиерей И.Смирнов, смотритель Духовного училища И.П.Перебаскин и другие. Дядя П.А.Вознесенский сам со страхом ожидал ареста, но его пощадили. Он более 25 лет был школьным учителем и почти все солигаличские деятели были его учениками. Услышав обо всем этом, я, понятно, «переживал», не понимая происходящего.

Визит к архиерею

Несмотря на все такого рода события и разнообразные занятия, проблема борьбы за существование оставалась главной в моей тогдашней жизни. Случайные мелкие заработки, естественно, не могли заполнить «дыры» и в моей личной жизни, и в жизни семьи. Вопрос о продолжении образования был неясным. Куда двинуться после трех классов семинарии? Аттестата зрелости у меня не было. Поступить на работу в 17-летнем возрасте было фактически невозможно. Наверно, под влиянием идеи отца перейти в сельский приход, где было возможно как-нибудь прокормиться, и я стал думать, не пойти ли мне в дьячки куда-нибудь в сельский приход. Я решил попытать счастья и сходить к архиерею. В один прекрасный день поздней весной 1918 г. я отправился в Кострому, в Ипатьевский монастырь, в резиденцию архиерея.

В то время должность епархиального архиерея выполнял викарий Севастьян. Он был по происхождению, видимо, молдаванином. Много времени спустя после 1918 г. я как-то лежал в академической больнице. Один из больных пожилого возраста, как оказалось, довольно много знал о Севастьяне, который был архиереем в Новочеркасске и там прославился различными анекдотическими историями и вообще своим «боевым» характером. Севастьян был здоровенный мужчина лет 50. Его побаивались попы, так как он мог решиться на совершенно неожиданные выходки. Держался он весьма величественно. В конце 1918 г., когда он был «лишен нетрудовых доходов» и выдворен из Ипатьевского монастыря, он поступил на службу в Костромской совнархоз. В 1919 г., посетив однажды помещения семинарии, где в то время расположился совнархоз, я видел следующую картину: в большой зале за редко расставленными столами сидели служащие, среди них за солидным столом-бюро сидел архиерей Севастьян в клобуке и в рясе, величественно поглядывая с высоты табурета на окружавших и, как мне показалось, перемигиваясь с окружавшими его стол женщинами, сидевшими за обычными столами. Это зрелище, кажущееся невероятным, в то время было возможным.

Вскоре, в вихре событий, я несколько лет не вспоминал о Севастьяне. Мать рассказывала мне, что после ликвидации Костромской губернии и вхождения ее в Ивановскую область была ликвидирована и Костромская епархия. Севастьян был назначен Кинешемским архиереем. В годы НЭПа он умер и был похоронен на Кинешемском кладбище. Даже после смерти с ним случился анекдот. В первую же ночь после похорон грабители выкопали его гроб, раздели покойника и приставили его труп к дереву.

Но в то время, летом 1918 г., Севастьян жил в Ипатьевском монастыре и был еще во всем своем величии. И вот к этому самому Севастьяну я и отправился. Я пошел во двор Ипатьевского монастыря и по монастырским закоулкам добрался до темной пологой лестницы, по которой попал в архиерейскую приемную. Я был встречен швейцаром в сюртуке и с галунами. Тот спросил меня, зачем я пришел, и, узнав, что я хочу попасть на прием к архиерею и обратиться к нему с просьбой, спросил, написал ли я прошение. Я ответил отрицательно. Тогда швейцар предложил мне купить у него два листа писчей бумаги, что-то рубля за 3 за лист. Я сказал, что мне достаточно и одного листа. После некоторых пререканий (швейцар требовал, чтобы сначала я написал прошение начерно, а затем переписал набело) я получил лист бумаги и уселся писать прошение и, написав, сложил его, как полагается «по-консисторски», вдоль и поперек, и сел ожидать появления архиерея. Подошел ко мне какой-то пожилой дьячок, осведомился о фамилии. Оказалось, что он знает моего отца. Дьячок, узнав, зачем я пришел, надавал мне массу советов.

Комната, в которой я сел на скамейке с краю вместе с упомянутым дьячком — приемная, — была полна просителями. Вдоль стен на скамейках сидели важные протопопы и попы, дьячки сидели отдельно ближе к дверям. На их лицах виднелись следы забитости и страха. У многих дьячков были седые бороды с прокуренными желтыми усами, все они явно волновались. Негромко разговаривали о приходах, о доходах, о жизни и прочем.

Но вот, наконец, открылась дверь в архиерейские покои, и из нее показалась массивная фигура Севастьяна, ведомого под руки двумя важными попами. Я никогда не бывал на подобных приемах и не знал, как полагалось себя вести при появлении архиерея. К моему удивлению, все присутствовавшие в приемной вдруг вскочили и бросились на колена, сделав «земной поклон». Это совершенно не укладывалось в мои понятия. Вдруг, после Октябрьской революции, такое «коленопреклонение» перед человеком! Я был единственным, кто остался стоять в ожидании дальнейших «явлений». Архиерей был явно удивлен моим поведением и сразу, подойдя ко мне, спросил: «А ты что?» Он, очевидно, хотел спросить, почему я не упал на колена. Я же понял, что он спрашивает меня, зачем я прибыл. Я сказал, что имею прошение о должности дьячка. Архиерей спросил: «А ты чей?» Это «ты», откровенно говоря, резануло меня второй раз. Узнав мою фамилию и место работы отца, архиерей сказал: «А, знаю. У такого отца такие непочтительные дети!».

В это время стоявший сзади меня на коленях старый дьячок стал толкать меня и шептать: «Падай в ноги, дурак ты этакой, ты же погубишь отца!» Между тем Севастьян продолжал, обращаясь ко мне: «У тебя (меня опять резануло) нет страха Божья, сегодня ты хочешь в дьячки, а завтра пойдешь служить большевикам!» Я возразил ему: «Почему Вы так думаете?» Но архиерей, видимо, ждал от меня другого — полной покорности и приниженности. Видя, что от меня ничего подобного не дождешься, опять начал развивать сказанную реплику. «Ну что ж, — сказал я, — если Вы так полагаете, извините за беспокойство!», а затем повернулся и вышел из приемной. За мною бросились несколько человек, говорившие со всех сторон: «Вернись, дурак, пади на колени и проси прощенья». Я, однако, сочтя себя обиженным, сошел с лестницы и очутился на монастырском дворе. Знакомый дьячок проводил меня до самых ворот, уговаривая вернуться, и наконец, сказал, что из-за меня достанется отцу. В заключение он выругался. На этом и закончилась моя «духовная карьера».