Игра для героев - Хиггинс Джек. Страница 38

Я потерял равновесие, упал и заскользил на спине назад, мимо двери в салон. Остановился я, наткнувшись на стену в дальнем конце коридора. Слава Богу, бинокль, целенький, болтался на шее, и мне удалось сберечь аптечку, зато пришлось изрядно потрудиться, вползая наверх по гладкому полу.

Обстановка в баре была как после киношной потасовки ковбоев. Ольбрихт спокойно сидел в углу, плотно прижатый к стенке, он лишь слегка запрокинул голову и бодро улыбнулся мне:

– Я думал, мы снялись с якоря.

Я отрицательно мотнул головой:

– Начался отлив, и мы плотно сели на камни, только и всего. Фитцджеральд наполовину съехал под банку. Я перекатил его на подушки, поплотнее обложил ими, чтобы он не скатывался, и заглянул в аптечку. Я искал болеутоляющее и нашел его в узеньком металлическом лотке: маленькие стеклянные ампулы с каким-то препаратом морфия, снабженные иглами для разового укола.

Я ввел пару ампул этого лекарства ему в левую руку, как было указано в инструкции, потом принес побольше подушек и постарался уложить его поудобнее. Бедняге предстояло долго ждать; даже если ветер ляжет, спасательная шлюпка сможет подойти и забрать его не скоро – только во время прилива, иначе ей не преодолеть скалу. Самое раннее – в четыре часа утра, а если шторм не ослабеет, то и вообще никогда.

– Пойду на палубу, – сказал я Ольбрихту. – Хочу посмотреть, сумела ли шлюпка дойти до Шарлоттстауна. Не знаю, сколько я там пробуду, но вам беспокоиться не о чем. При приливе корабль ни за что не сойдет с рифа.

– Приятель, я провел войну на подводных лодках и давно уже ничего не боюсь. Вот если бы вы были так любезны и принесли мне бутылочку чего-нибудь крепкого, то я протянул бы еще порядочно. – И он криво усмехнулся. – В этих чертовых подпорках мне не очень удобно сидеть.

А ведь ему было и в самом деле очень больно. Я вскарабкался по наклонному полу и прошел за стойку. Там была груда битых бутылок, но некоторые уцелели. Я откопал для него бутылку рома, и он, угрюмо поблагодарив, зубами вытащил пробку и отпил из горлышка.

Я оставил его и вышел из салона. Когда я открыл дверь, ветер навалился на меня плотной ощутимой стеной, а брызги фонтаном ударили через борт. Я глянул в разверзшуюся вокруг пучину с неровными зубьями черных скал, выступающими из белой пены. Толчея огромных валов перекатывалась между скалами и побережьем острова.

Бинокль оказался отличной штукой. Мне был виден конец волнолома, вход в бухту; дальше все смазывалось пеленой дождя и брызг.

Я заметил «Оуэна Моргана» в четверти мили от «Гордости Гамбурга»; «Морган» вынырнул как бы из ниоткуда на гребне волны; секунды две я четко видел Эзру в открытом иллюминаторе рубки и Штейнера, стоящего с Грантом у носового кокпита. Они снова пропали надолго, и у меня сжалось сердце от мысли, что они могут больше вообще не появиться.

Но они появились; как по волшебству выплыли из бездны и опять пропали через мгновение. Я простоял у борта час, глядя, как они продвигались, каждой клеточкой тела чувствуя тяжесть их борьбы со свирепым морем. Они уцелели потому, что за штурвалом стоял мореходный гений – Эзра, а море было такое, что смотреть на него без содрогания было невозможно.

Беда едва не случилась в двухстах ярдах от волнолома. Порывы ветра достигали ста узлов; «Морган» как раз взобрался на вершину волны, когда натиск ветра отшвырнул его, потерявшего на миг управление, в сторону. У меня перехватило дыхание: неужели Эзре суждено пережить еще одно кораблекрушение? Но Эзра не сдавался: надстройки «Моргана» вынырнули из водоворота. В последний момент судьба сдалась. Я увидел, как шлюпка одолела последнюю волну, плавно скользнула в бухту и исчезла за волноломом.

Итак, все кончилось, Эзра победил. Эзра и его великолепная, наспех собранная команда. Я чувствовал, как с плеч свалилась тяжесть. В самый раз теперь было пропустить пару стаканчиков. Только теперь я ощутил, что насквозь продрог и промок до нитки.

Я вернулся в бар, порывшись за стойкой, обнаружил – невероятно! – бутылку виски «Хей энд Хей», явно из офицерского запаса. Затем я съехал вниз, к Фитцджеральду. Он все еще был без сознания, но теперь казался спокойнее, так что я пробрался к тому месту, где сидел Ольбрихт, и втиснулся за столом рядом с ним.

– Добрались, – сказал я. – Я видел, как они входили в бухту.

– Замечательно, – сказал он, и я заметил, что он уже выпил полбутылки. – Смогут ли они вернуться?

– Думаю, да, но придется подождать следующего прилива. Мы можем ожидать их в любое время после четырех часов утра.

– Понятно, – кивнул он. – Однако, как мне известно, именно тогда и наступит время риска. Подъем воды при приливе здесь доходит до тридцати футов. Достаточно любого, даже не очень сильного ветра, чтобы судно снялось с рифа. А с распоротым днищем мы камнем пойдем к рыбам.

– Ну что ж, вы все точно подметили. Вам от этого легче?

– Не особенно, вот почему я так много пью.

Фитцджеральд застонал, замотал головой и открыл глаза. Я придвинулся ближе к нему:

– Как чувствуешь себя?

Он поглядел на меня долгим невидящим взглядом. Лицо его все было в каплях пота. Потом он улыбнулся и слабо проговорил:

– Это ты, Оуэн? Что произошло?

– Ты, черт этакий, без конца играл в героя, вот тебя ненароком и придавило.

– А... помню, – выговорил он, кивая. – Ноги... – И попытался приподняться, но я удержал его на подушках. – Не чувствую ничего. Их, кажется, нет вовсе.

– Все как надо, – сказал я. – Я накачал тебя морфием до отказа. Лежи тихо и успокойся.

Он закрыл глаза, потом открыл снова.

– Так, значит, мы на «Гордости Гамбурга». Что с остальными?

– Все благополучно добрались до бухты. Я наблюдал за ними до конца пути. Они вернутся за тобой... и за нами всеми в утренний прилив.

Наркотик начинал действовать. Глаза его подернулись пеленой, и он тихо сказал:

– Ты знаешь, там... на «Оуэне Моргане»... было замечательно... Я никогда еще не... Я бы не упустил этого ни за...

Закончить фразу он не смог, глаза закрылись.

– Умер? – поинтересовался Ольбрихт.

– Нет еще.

– А по виду – готов.

Я был согласен, но говорить так означало накликать беду – снова дала себя знать моя кельтская кровь. Я сказал ему, что хочу осмотреться, и вышел на палубу.

Вода ушла с отливом, и теперь лишь порывы ветра изредка помогали волнам лизнуть искореженное днище «Гордости Гамбурга». Черные клыки рифа торчали из воды под острым углом. Опасность на время отступила. С приливом она вернется, как верно заметил Ольбрихт. Я с содроганием вспомнил о Мельничном жернове, этом приливном водовороте, нагоняющем из открытого моря целый вал воды, и о том, что будет, если его мощь и мощь бури сложатся. Я видел крушения судов на остроконечных скалах – и не хотел бы никогда их больше видеть. Тем, кто не знает, я твердо говорю: нет ничего страшнее зрелища разламывающегося и тонущего корабля.

Я с трудом пробрался в помещение, которое когда-то было штурманской рубкой, и исправил фонарь и сигнальную лампу. Наступил поздний вечер, с востока надвигалась темнота, и все еще бушевало штормовое море между нами и островом.

Я зажег фонарь и повесил его на крюк.

– Немного света в темноте, – сказал с улыбкой Ольбрихт. – Вы мне еще не рассказали о войне, между прочим. Она, стало быть, закончилась?

– Наконец-то.

Он угрюмо кивнул:

– Верите или нет, но я страстно жаждал услышать эту новость на протяжении шести лет. А теперь, услышав ее, я спокоен. Слишком долго пришлось ждать, слишком дорого платить.

– Понятно...

Я пристроил побольше подушек со стульев на полу рядом с Фитцджеральдом и прилег. Снаружи завывал ветер, злобно барабанил дождь в иллюминатор. Внутри же было тихо и мирно, и вдруг я почувствовал смертельную усталость, закрыл глаза, намереваясь дать им передохнуть, и незаметно погрузился в сон.

Пробудился я от тяжкого стона и увидел, что Фитцджеральд пытается сесть. Я не дал ему этого сделать, прижав снова к подушкам; когда он повернулся ко мне, глаза его были полны боли.