Зеленые холмы Африки. Проблеск истины - Хемингуэй Эрнест. Страница 9

Друпи попросил у меня нож. Ему тоже хотелось продемонстрировать свое умение. Он ловко разрезал и вывернул наизнанку желудок, вывалив из него траву, хорошенько встряхнул, положил внутрь печень и почки, срезал веточку с дерева, под которым лежала антилопа, и скрепил веточкой желудок, превратив его в ладный мешочек. Затем вырезал палку, подвесил на один конец свободно болтавшийся мешочек и перекинул палку через плечо, как во времена моего детства поступали бродяги со своими пожитками, завернутыми в носовой платок, их еще изображали на рекламе мозольного пластыря «Блю Джей». Мне понравился этот способ, и я подумал, что надо будет как-нибудь показать его Джону Стейбу из Вайоминга, и сразу представил себе его улыбку глухого человека (услышав рев быка, приходилось бросать в Джона камушки, чтобы он остановился) и его слова: «Ей-богу! Эрнест, это здорово!»

Друпи передал мне палку, снял с себя кусок ткани, заменявший ему одежду, обвязал тушу и закинул себе на спину. Желая помочь, я предложил ему жестами срезать большой сук, подвесить антилопу и нести вдвоем, но он отказался. Так мы и шли к лагерю – я с мешочком на палке, перекинутой через плечо, и с ружьем за спиной, а впереди, пошатываясь, Друпи, обливавшийся потом под тяжестью туши. Я предложил подвесить антилопу на дерево, а после прислать за ней двух носильщиков. Мы уже запихнули было тушу меж стволов, но, когда Друпи сообразил, что я готов скорее уйти, чем разрешить ему надрываться под тяжестью, вновь взвалил антилопу на плечи. Когда мы вошли в лагерь, слуги у костра чуть не надорвали животы со смеху при виде меня с мешочком, болтавшимся за спиной.

Вот такую охоту я любил! Никаких автомобилей, ходьба по холмистой местности вместо плоских равнин – это делало меня счастливым. Я перенес серьезную болезнь и теперь ощущал с радостью, что крепну день ото дня. За время болезни я исхудал, изголодался по свежему мясу и теперь ел все подряд. Все, что мы выпивали, сидя вечером у костра, выходило потом на следующий день под жаркими лучами солнца, и я старался в такое время устроиться с книгой в тени деревьев и читать, овеваемый ветерком, радуясь тому, что могу не писать и что в четыре часа мы снова отправимся на охоту. Я даже писем не писал. Единственный, необходимый и дорогой человек, не считая детей, был со мной, и больше мне ни с кем не хотелось делиться этой чудесной жизнью – хотелось только жить ею, быть полностью счастливым и испытывать к концу дня сладкую усталость. Я знал, что метко стреляю, ощущал полноту бытия и уверенность в своих силах и радовался, что переживаю такое сам, а не только узнаю от других.

Так сложилось, что лагерь мы покинули вскоре после трех с тем, чтобы в четыре быть уже на холме. Но первого носорога мы увидели только около пяти часов, он неуклюже перебегал через гребень холма почти там же, где мы видели и вчерашнего носорога, и скрылся в лесу недалеко от того места, где вчера дрались двое его собратьев. Мы спустились с холма, перешли заросший овраг и стали подниматься по крутому склону к колючему дереву с желтыми цветами – именно там носорог вошел в лес.

Сопротивляясь поднявшемуся ветру, я старался идти как можно медленнее и заткнул носовой платок под ленту внутри шляпы, чтобы пот не заливал очки. Я понимал, что, возможно, уже в следующую минуту придется стрелять, и потому нарочно замедлял шаг, чтобы сердце билось ровно. Когда бьешь крупного зверя, нельзя промахнуться, если ты хороший стрелок и знаешь, куда стрелять, – разве только ты запыхался от бега или от крутого подъема, или очки разбились, или запотели, а у тебя нет клочка тряпки или бумаги, чтобы их протереть. С очками у меня всегда была проблема, и я носил с собой четыре носовых платка и, когда они намокали от пота, перекладывал из кармана в карман.

Мы приблизились к усеянному желтыми цветками дереву осторожно, словно к выводку перепелок, на который указали собаки, но носорога в поле зрения не было. Пройдя краем леса, мы обнаружили много носорожьих следов и свежего помета – но самого носорога не было. Солнце садилось, смеркалось, время для охоты было упущено, а мы все бродили по лесистому склону в надежде встретить носорога на открытом месте. Когда стрелять было уже поздно, Друпи вдруг остановился и припал к земле. Знаками он подозвал нас. Мы подползли ближе и увидели крупного носорога и рядом малыша, они стояли по грудь в зарослях на другой стороне небольшой долины, разделявшей нас.

– Самка с детенышем, – сказал тихо Старик. – Нельзя стрелять. Дай-ка я гляну на ее рог. – И он взял бинокль у М’Колы.

– Они нас видят? – спросила Мама.

– Нет.

– До них далеко?

– Примерно пятьсот метров.

– Какая же она огромная, – прошептал я.

– Да, самка крупная, – согласился Старик. – Знать бы, где самец. – При виде зверей его охватило радостное возбуждение. – Стрелять темно – разве только он окажется совсем рядом.

Носороги неспешно повернулись и все так же мирно щипали траву. Похоже, эти животные не умеют спокойно передвигаться – они либо бегут, либо стоят.

– А почему они такие красные? – спросила Мама.

– Вывалялись в глине, – ответил Старик. – Надо поторапливаться, пока совсем не стемнело.

Солнце село, когда мы вышли из леса и увидели внизу холм, откуда раньше высматривали в бинокль дичь. Нам следовало спуститься вниз, перейти овраг и вернуться в лагерь тем же путем, но нам вдруг пришла в голову нелепая мысль пройти краем леса прямо по горному склону. Придерживаясь четко намеченной линии, мы в полумраке преодолевали одно из другим глубокие ущелья, издали казавшиеся небольшими рощицами, скользили по склонам, цепляясь за лозы, спотыкались, карабкались и снова скользили вниз, все ниже и ниже, а потом с немыслимыми усилиями взбирались по крутому склону – и все это под аккомпанемент ночных звуков и рычания леопарда, охотившегося на бабуинов. К тому же я боюсь змей и каждый раз испытывал страх, прикасаясь неожиданно в темноте к корню или ветке.

Буквально на четвереньках мы преодолели два глубоких ущелья, а потом при свете луны вышли к крутому горному отрогу, на который взбирались мелкими шажками, лишь изредка позволяя себе увеличить шаг, или карабкались, почти прижавшись к земле, смертельно усталые, изнемогая под тяжестью ружей. Перевалив гуськом через хребет, мы почувствовали облегчение. Перед нами в сиянии луны расстилалась равнина. И опять начались спуски и подъемы, но теперь это были небольшие холмы, и хотя мы валились от усталости, но впереди уже замаячили огни нашего лагеря.

И вот ты уже сидишь у костра, поеживаясь от вечерней прохлады, пьешь виски с содовой в ожидании, когда брезентовая ванна наполнится на четверть горячей водой.

– Ванна готова, бвана.

– Черт побери, никогда больше не смогу охотиться на горных баранов, – говорю я.

– А я и раньше не могла, – говорит Мама. – Это все вы меня заставляли.

– Да ты держишься в горах увереннее, чем любой из нас.

– Как вы думаете, Старик, пойдем мы снова охотиться на баранов?

– Даже не знаю, – ответил Старик. – Думаю, все зависит от обстоятельств.

– Ужаснее всего езда на этих чертовых машинах.

– Если б мы каждый вечер проходили такое расстояние, как сегодня, то прошли бы весь путь за три перехода и даже не почувствовали бы этого.

– Да. Но я все равно не перестану бояться змей, даже если целый год буду ходить на такие расстояния.

– Со временем привыкли бы.

– Нет, – сказал я. – Боюсь их до ужаса. Помните мою реакцию, когда мы соприкоснулись руками за деревом?

– Еще бы! – отозвался Старик. – Вы отпрыгнули на два метра. Вы действительно так сильно их боитесь или это всего лишь разговоры?

– Ужасно боюсь, – признался я. – И всегда боялся.

– Что с вами случилось, мужчины? – спросила Мама. – Почему сегодня нет разговоров о войне?

– Мы слишком устали. А вы воевали, Старик?

– Куда уж мне! – сказал Старик. – Ну, где же этот парень? Почему не несет виски? – И позвал притворно слабым фальцетом немощного человека: – Кейти… Где ты, Кейти-и?