Хроники вечной жизни. Иезуит (СИ) - Кейн Алекс. Страница 43
Двумя месяцами позже пришло распоряжение императора о лишении Сиро княжеского титула, и вскоре его владения были конфискованы. Бывший князь протестовал, дело затянулось, и в результате долгих препирательств специальная комиссия вынесла постановление: хотя Сиро и был признан виновным в фальшивомонетничестве, ему предоставили право вернуть княжество при условии выплаты штрафа, который с учетом нанесенного империи вреда составил двести тридцать тысяч флоринов. Сумма оказалась гигантской, и выплатить ее Сиро, конечно, не смог. С несколькими ближайшими слугами он бежал в Мантую и там жил на правах простого дворянина.
Андреа казалось, что жизнь рухнула. Родной замок, в котором он вырос, земля, по которой ходили и которой владели его предки, все это отнято и практически выставлено на продажу: кто первый выплатит проклятые двести тридцать тысяч, тому и достанется его, Андреа, родина.
«И ведь я сам, напугав его завещанием, спровоцировал это! Он отнял у меня все, что я имел, дабы обезопасить своего выродка. Боже, какой же я дурак! Ну ничего, мы еще посмотрим…»
Теперь Андреа было недостаточно простой мести. Он силился придумать что-то жуткое, такое, чтоб Надьо показалось, что небо рухнуло на его проклятую голову! Чтобы он испытывал такую же раздирающую сердце боль, какую сейчас чувствует он, Андреа.
Оставшееся без хозяина Корреджо манило многих. Но энергичнее всех за дело взялся Франческо д'Эсте, еще три месяца назад предвидевший такое развитие событий. Выплата штрафа оказалась ему вполне по силам. Несколько лет герцог собирал требуемую сумму и частями пересылал в Вену. И когда все двести тридцать тысяч были выплачены, княжество Корреджо присоединилось к его владениям.
В 1630 году разразилась эпидемия чумы, которая вскоре добралась до Рима. Первым побуждением Стефанио было вернуться в столицу и направить все силы на борьбу с черным мором, как когда-то он это делал в Провансе. Однако, поразмыслив, он решил не рисковать.
«Тогда мне просто повезло, — мысленно убеждал он себя, — я заразился, но Нострдам меня вылечил. А если я заболею сейчас, кто мне поможет? Придется снова переселяться в чужое тело, и тогда я потеряю и Марио, и все, к чему шел долгие годы. Ныне я епископ и, по мнению многих, вскоре стану кардиналом, так что рисковать жизнью мне совсем не с руки».
Оправдавшись таким образом перед самим собой, Стефанио остался в Треви, в то время как в столице чума уносила одну жизнь за другой.
Едва Марио исполнилось четырнадцать, он уехал в Рим и поступил в Академию Святого Луки. Расставание далось Стефанио тяжело, но он понимал, что сын вырос и должен идти своей дорогой.
В Академии талант юноши буквально расцвел. Под руководством опытных наставников он быстро прогрессировал и вскоре уже писал весьма профессиональные картины.
Годом позже Академия организовала выставку, для которой в числе прочих были отобраны и две работы Марио. Через несколько недель Стефанио получил от сына восторженное письмо: юноша рассказывал, что его картины пользовались немалым успехом и были куплены частными коллекционерами в первые же дни. В конце письма стояла приписка:
«Между прочим, дорогой дядюшка, на выставке я познакомился с прекрасной девушкой. Ей понравились мои работы, а я, смешно сказать, влюбился в нее с первого взгляда. Она красива, мила, у нее хорошее образование и манеры. Семейство ее богато, но не очень знатно. Ее зовут Элеонора Винчини, и с первой нашей встречи я мечтаю на ней жениться. Возможно, вы могли бы похлопотать об этом перед ее родичами?»
Прочитав письмо, Стефанио так и замер. Винчини… Неужто та самая? Три года назад он, можно сказать, собственными руками развел ее с Камилло Кальво, а теперь на ней же хочет жениться его собственный сын? Воистину чудны дела Твои, Господи!
Глава иезуитов, отец Муцио Виталески, решил, что орден не имеет достаточного влияния на инквизицию, и с этой целью с согласия Папы перевел многих братьев с занимаемых ими мест в трибуналы. В один из них, Римский, был назначен Андреа Кальво.
Хотя в университете карьера Андреа складывалась неплохо, и он уже был профессором, новая должность вызвала у него ликование. Принадлежность к инквизиции делала его почти всесильным. Уж теперь-то он придумает, как отомстить ненавистному Надьо!
Кальво начал службу в трибунале, а уже через два года сумел дослужиться до помощника главы, не в последнюю очередь благодаря влиянию генерала Виталески.
— Что скажете, Гвидо? — спросил Лоренцо Винчини брата.
— Даже не знаю, — задумчиво пробормотал тот, все еще держа в руках письмо. — Кто такой этот Марио Риччи? Художник? Тьфу, даже вымолвить противно. С другой стороны…
Гвидо сидел в массивном кресле у стола, а его брат расхаживал вокруг, стуча каблуками по мозаичному полу.
— Да-да, племянник епископа Тревийского, — кивнул Лоренцо, — без пяти минут кардинала. Я пару раз видел его в Ватикане. Он умен, красноречив, великолепно образован, имеет хорошие связи, множество покровителей и, весьма вероятно, когда-нибудь станет Папой.
— Что ж с того, дружить с Его Святейшеством нам не впервой.
— Не скажите, братец. Одно дело быть кредитором понтифика, и совсем другое — его родичем. Представьте только: синьор Гвидо Винчини — тесть племянника Папы.
— Не знаю, не знаю. Наследник князя да Корреджо в качестве зятя мне нравился больше.
— И где теперь этот князь? И не говорите мне о них, просто счастье, что этот брак распался.
— Ну, кто ж знал, что все так сложится, — пожал плечами Гвидо.
Разговор происходил в роскошном особняке во Фраскати, называемом Вилла Винчини. Братья сидели в богато отделанном кабинете, увешанном картинами Рафаэля, Карраччи, Пассаротти, Караваджо, и обсуждали письмо епископа Треви. Оба были высокими, широкоплечими, свои длинные волнистые волосы Лоренцо зачесывал назад, а кудри Гвидо шапкой падали на лоб.
— Вашей дочери уже семнадцать, дорогой братец, а мы все выбираем…
— Послушайте, Лоренцо, я все понимаю не хуже вас, поверьте. Но безродный художник… Бр-р…
— Почему же безродный? Я слышал, его отец, синьор Риччи, из дворян, откуда-то из Северной Италии. Дядя — епископ — тоже дворянин, хоть и венгр. Так что с чистотой крови полный порядок. Правда, не графы и не герцоги, но в той же Венгрии, насколько мне известно, титулы вообще штука редкая.
— Да знаю я, что он дворянин, — махнул рукой Гвидо. — Но художник, Лоренцо, художник! Какой это муж для Элеоноры? Все, на что они годятся — это расписывать дворцы и церкви.
— Не скажите. Мы умрем, и о нас забудут, а это… — Лоренцо ткнул в картину с изображением пухлого розовощекого юноши, — будет жить в веках.
— Вот это?! Да это непотребство давно пора отсюда убрать. Зачем вы вообще его повесили? Ладно Рафаэль, но этот, как его… Караваджо.
Гвидо брезгливо поморщился, а Лоренцо поспешил перевести разговор на более безопасную тему.
— А что думает Элеонора?
— Да какая разница, что там она себе думает? — Гвидо нетерпеливо мотнул головой, но тут же глаза его потеплели. — Хотя этот мальчик ей нравится…
И тут же снова нахмурился и с недовольством пожаловался:
— Он моложе нее.
Лоренцо, остановившись перед скульптурой Венеры работы Франсуа Дюкенуа, щелкнул ее по носу.
— Всего-то на пару лет, ерунда. Зато когда отец Надьо станет Папой, он непременно сделает племянника кардиналом.
— Это да. Непотизм еще никто не отменял.
— Так что будем делать, Гвидо?
Откинувшись на спинку кресла и вертя письмо в руках, отец Элеоноры надолго задумался. Лоренцо, чтобы не мешать его размышлениям, подошел к окну и замер, глядя на внутренний дворик через разноцветные стеклышки витража.
Молчание длилось не менее получаса. Наконец, Гвидо со вздохом произнес: