Песня скрипки(Рассказы) - Бондаренко Вениамин Никифорович. Страница 7

Все волновались, и только она одна оставалась спокойной. Она знала, что ее не купят. Холодная, белая, ослепительно белая, с той приятной прозрачностью, которая напоминает кожу ребенка, эта Ваза из мрамора стояла в магазине для украшения.

На глазах у всех она стояла на возвышении уже много дней, и только этот седоватый человек пробудил в ней желание, чтобы ее купили. Каждый изгиб ее формы, каждая ее грань загорелись чудесным светом, и художник сказал:

— Мне нужна эта ваза.

Продавец ответил, что она не продается.

— Поймите, у меня исключительный случай, — убеждал художник. — Сегодня день рождения одной из прекраснейших женщин города. Двадцать пять лет, как я ее встретил впервые, и двадцать лет, как мы с ней не виделись. Я обошел все магазины, и эта ваза — самая изящная вещь, какую я встретил.

Художник просил, продавец не соглашался. Потом стали звонить, спрашивая у кого-то разрешение. Потом оказалось, что у художника не хватало денег, и он был вынужден взять аванс под еще не написанную картину — так дорого стоила Ваза. И все-таки к трем часам дня ее завернули в бумагу и под завистливые взгляды графинов с бокалами вынесли из магазина.

Радостный, почти счастливый, художник шел по улицам города, не замечая, что парки заволокло седой дымкой, что снег под ногами звенит, как стекло, что мороз так и лижет гладко выбритые щеки. Он и Ваза — оба, казалось, не чувствовали холода.

Он вспоминал, как однажды весенним днем двадцать пять лет назад вон у того памятника он встретил девушку. Ее черные глаза, свежие, как черешни в росе, стройное тело, движения, полные грации, самый беспечный во всем городе смех пробудили в нем восторг перед всем, что он видел. Именно в те дни ему страстно захотелось стать художником, чтобы передать людям на полотне то очарование мира, которое ему вдруг открылось.

Он шел и мечтал, как она обрадуется такому красивому подарку, который напомнит ей о их светлой певучей юности.

Мечтала и Ваза. Она представляла себя окруженной вещами, на которые не надоедает смотреть; видела обращенные на нее ласкающие взгляды; чувствовала, казалось, прикосновение к себе женских пальцев, теплых и нежных.

Вечером того же дня завернутую в розовую бумагу Вазу внесли в квартиру с роялем и множеством дешевых безделушек. За длинным столом сидели гости, в комнате было шумно и весело. Слышался развязный разговор, пронзительный смех и чоканье рюмок.

Ваза ждала: сейчас ее развернут и, залитую светом, начнут осторожно передавать из рук в руки. Смех оборвется, вспыхнут возгласы восхищения. Она знала, что будет именно так — ведь ее создал лучший уральский резчик по камню — и ждала.

— Надежда Александровна, — сказала женщина, которая держала завернутую Вазу. — Это для вас. Принес какой-то гражданин, велел передать и ушел.

Ваза почувствовала, как ее кому-то передали и кто-то грубым, почти мужским голосом сказал:

— Здесь что-то тяжелое. — И начал ее разворачивать. Ваза зажмурилась от хлынувшего на нее света, а вокруг ахнули.

— Яблоки!

Да, белая из мрамора Ваза была полна янтарных антоновок — самых лучших яблок, какие только мог достать в январе художник. На яблоках в голубом конверте лежало его письмо.

Надежда Александровна, высокая полная женщина в красном бархатном платье со шлейфом, потеснив в стороны ведерко с шампанским во льду и огромный торт с надписью «Дорогой имениннице 45 лет», поставила Вазу на стол.

— Угощайтесь, прошу.

К Вазе потянулись холеные в кольцах и без колец руки, а женщина в бархатном, разорвав конверт, воскликнула:

— О, какая прелесть! Эти яблоки мне прислал друг детства — художник. Я и не знала, что он опять в нашем городе. О, и стишки сочинил. Послушайте.

И женщина в бархатном вяло прочла:

— Браво, браво, — закричали все, кто жевал яблоки, а Ваза стояла и удивлялась, отчего на нее никто не смотрит, почему никто не восхищается ею.

Ваза видела, как женщина в бархатном протянула к ней руку и взяла яблоко, а хмурый с черными усами мужчина, сидящий справа, спросил:

— Вы давно с ним не виделись?

— О, лет двадцать. Он тогда за мной ухаживал и звал в деревню. Вообразил, что там, среди коров, бревенчатых изб и сугробов, из него получится великий художник. Чудак!

Женщина в бархатном пронзительно засмеялась. Засмеялись и остальные, хотя Ваза не видела в этом ничего смешного. А мужчина с усами уставился на Вазу и мрачно сказал:

— Да, если бы во мне тогда хватило мужества уехать вместе с ним от этой городской суеты, безделья и шума… — Он немного подумал и тихо добавил: — Вы знаете, он в прошлом году выставку делал своих картин. И каких картин! О нем столько шумели газеты!..

— Гм, неужели? — удивилась дама в бархатном платье, и ее искусно выведенные брови вздернулись. — Вот никогда не думала. Он мне из деревни присылал несколько писем, да все как-то ответить некогда было, а потом и адрес потеряла. Так вы говорите — газеты шумели?

— Да, отмечали исключительную оригинальность таланта и предсказывали большое будущее.

— Гм, смотри ты. Надо будет завтра обязательно заехать. Вы не знаете, где он живет?

— Вероятно, в гостинице. А лучше, спросите в Союзе художников.

Ваза смотрела на них и молчала. Яблоки в ней кончились и ее переставили на тумбочку. Какой-то подвыпивший шутник надел на нее чью-то всю в завитушках женскую шляпу. И все захохотали.

Вазе было душно, она задыхалась от винных паров, глохла от криков и гогота. Никому не нужная, всеми забытая, она вспоминала, какими глазами смотрел на нее художник тогда в магазине и потом, когда укладывал яблоки, и ей было стыдно за него среди этих орущих, захмелевших людей.

Ваза слышала, как с кем-то сделалось дурно, как кто-то, покачиваясь, подошел к тумбочке. Ваза видела, как к ней потянулась чья-то волосатая рука и ей стало противно. Она покачнулась, упала на пол и разбилась.

За столом кто-то выкрикнул:

— К счастью! — и все засмеялись.

А тот, кто стоял у тумбочки, пьяно пыхтя, вертел в руках мраморный осколок и, выпячивая нижнюю губу, с икотой говорил:

— А она… эк… кажется, была… кр-краси-вая…

Недопетая песня

Эту молодую гусыню звали Белошейка. У неё были красные лапки, сизые крылья и белая грудь — такая белая и такая изящная, словно ее вылепили из чистейшего фарфора.

А он был весь сизым и только над темным клювом белело пятно. И звали его Белолобым.

Стояла осень. Вместе со стаей диких гусей он летел на юг и остановился покормиться на просяном жнивье, недалеко за селом. А она тоже там кормилась и как раз собиралась уходить домой к своей хозяйке с белым лицом и злыми глазами.

Но в этот вечер Белошейка домой не вернулась.

Сначала они с Белолобым смотрели, как золотые вечерние лучи перебирают серебристые на жнивье паутинки, а потом стали рассказывать. Она ему рассказывала о своем детстве в деревне, среди кур и индюшек, а он ей — о пурпурных маках Новой Земли, о моржах и тюленях, и о юге, куда он летел.

И так до зари. А на заре сторожевые гуси подняли крик. Со стороны села с ружьем за плечами шел охотник. Стая быстро снялась и сделала круг.