Казачий адмирал (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 8

— Кто-нибудь умеет с парусами работать? — спросил я на русском языке.

Рабы разговаривали на мешанине из русских и украинских слов, как и их потомки в двадцатом веке, но иногда разбавляли татарскими и польскими.

— Да, — послышались несколько голосов со среднего и самого нижнего ярусов.

— Нужно четыре человека, вылезайте, — сказал я и пошел на корму, где рядом с любимым креслом предыдущего капитана лежали на палубе винтовка, лук и колчан со стрелами.

Из трюма по одному вылезли четверо мужчин. Интересно, они действительно умеют работать с парусами или просто захотели подышать свежим воздухом? Пару минут каждый привыкал к солнечному свету, а потом замечал трупы и переводил взгляд на меня. Я в это время занял капитанское место и, изображая спокойствие и уверенность, взял из медной тарелки горсть изюма, приготовленного Саидом для Мусада Арнаутриомами.

— Выбросите их за борт, — приказал я, — а потом поднимайте паруса, начиная с носовой мачты.

Не уверен, что они знают франкские названия мачт и парусов. Буду отдавать приказы, оперируя понятными им терминами. Тартана дрейфовала правым бортом к северо-западному ветру. Так и пойдем. Нам надо миновать южную оконечность Крыма, которая в будущем станет знаменитой курортной зоной Южный Берег Крыма или Большой Ялтой, а потом повернем на северо-запад и пойдем на веслах или галсами под парусами. Через Босфор ведь не проскочишь. Днем пролив патрулируют военные быстроходные галеры, а на ночь его в прямом смысле слова замыкают на цепь, натянутую в узком месте от берега до берега. Это завели еще византийцы. Все побережье Черного и Азовского морей тоже контролируют турки или их союзники. Прорваться можно или по Дунаю, где охрана, уверен, не хуже, чем на Босфоре, или по Днепру, где у турок экономических интересов нет, а значит, и военных кораблей меньше. Да и знал я Днепр получше. Вариант с переходом в Азовское море, а потом в Дон и высадкой на берег где-нибудь в глухом месте и последующим переходом по суше я оставил на крайний случай, как самый ненадежный.

Как ни странно, все четверо имели понятие, как поднимать латинские паруса. Справились быстро. Когда закончили с бизанью, я подозвал самого расторопного и молчаливого, лет двадцати пяти, обладателя темно-русого остатка оселедца или хохла на давно не бритой голове, четырехугольного скуластого лица с серыми глазами, густой щетиной и усами подковой. Наверное, благодаря усам звали его Петром Подковой.

— Рулить умеешь? — спросил я.

— Приходилось, боярин, — ответил он.

— А по компасу — вот по этой штуке, — показал я на арабский навигационный прибор, — умеешь курс держать?

— Объяснишь, сумею, — ответил Петро Подкова.

Он быстро уловил, как это делается, но не сразу научился предугадывать поведение судна при перекладке руля. Из-за слабого ветра тартана пока что еле ползла, так что время на учебу было. Когда я понял, что рулевой справится и без меня, подозвал остальных троих.

— Спуститесь в трюм и расскажите, что все свободны. Идем на Сечь. Как поменяем курс, нужны будут шестнадцать гребцов, а пока пусть по очереди вылезают на палубу проветриться небольшими группами, человек по пять, чтобы не мешали работать с парусами, — сказал я и спросил: — Сечь сейчас на острове Хортица?

— Не, боярин, там при дедах наших была, потом ниже по течению, на острове Томаке, а сейчас еще ниже, на острове Базавлуке, — ответил казак лет двадцати двух, высокий, с вытянутым лицом, обрезанным черным оселедцем, осталось всего сантиметров пять, и длинными усами, концы которых были заправлены за уши, каждый за ближнее. — Только на подходе к Днепру турецкие галеры дежурят, не прорвемся в одиночку, а если и получится, то в Аслан-городе гарнизон большой, пушек много.

— Если все перекрыто, как же вы в море выходите?! — удивился я.

— Аслан-город ночью проходим. Они пока услышат нас, пока пушки зарядят. Да и ночью темной трудно попасть, палят наобум, попадают редко. С галерами ихними еще проще: если малым войском идем, то тоже по ночам, а днем в плавнях прячемся, а если большим, то они боятся нападать на нас, как и гарнизон Аслан-города. Издали постреляют — и уходят, — рассказал казак.

— Вот и мы попробуем ночью. Не прорвемся по реке, пойдем по суше, — проинформировал я.

— В степи такой толпой незаметно не пройдешь. Татары нападут и кого постреляют и порубят, а кого в плен опять возьмут, боярин, — мрачно возразил он.

— Тогда давай не будем напрягаться, прямо здесь и утонем на радость нехристям, — предложил я.

— Тонуть тоже неохота! — улыбнувшись, произнес другой казак, лет двадцати, низкий, плотный, мускулистый, похожий на культуриста. Остаток обрезанного темно-русого хохла на его голове напоминал помпон. — С божьей помощью, может, и прорвемся!

Как рассказал Мусад Арнаутриомами, турки и татары первым делом обрезают казакам хохлы. Типа лишают их силы и отваги, а на самом деле тупо унижают.

После того, как матросы обрадовали своих собратьев по несчастью, я распорядился выдать завтрак всем. Мусад Арнаутриомами набил трюм до отказа, купив почти полторы сотни рабов: больше половины — дети, десятка четыре девушек и молодых женщин, остальные — молодые мужчины. Из кладовой на баке достали зачерствевшие лепешки и вяленую рыбу, разделили их на порции, после чего опустили в трюм вместе с двумя бурдюками с пресной водой. Я разрешил снять все лючины, чтобы внутрь задувало получше.

После завтрака народ потянулся на свежий воздух. Через час наверху находилось человек двадцать пять взрослых и с десяток мальчишек. Возвращаться в трюм никто не хотел. Поднялась наверх и моя симпатия. Она, встав на палубе так, чтобы никто не закрывал ее от меня, всем своим видом давала понять, что никак не вспомнит, благодаря кому оказалась на борту тартаны. Ей явно не давала покоя порванная рубаха. Женщина, в отличие от мужчины, предпочтет попасть в нелепую и даже смешную ситуацию, чем оказаться плохо одетой.

Я спустился с полуюта, подошел к ней. Грязного подтека на щеке девушки уже не было.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Оксана, — ответила она, улыбнувшись радостно, как будто случилось именно то, о чем долго мечтала.

Я назвал свое имя.

— Не хочешь переодеться? — предложил я. — В каюте бывшего судовладельца есть кое-какие вещи.

— Хочу, — сразу согласилась она.

Оксана выбрала красную шелковую рубаху, почти не ношеную. Сказать, что рубаха Мусада Арнаутриомами была ей велика — ничего не сказать. В каждую могли влезть три, а то и четыре девушки такой комплекции, как Оксана.

— Ее бы подшить, — предположила девушка.

Иголку нашли в кладовой на баке. Большую, изогнутую, бронзовую, для ремонта парусов. Была там и толстая просмоленная нить, но Оксана сказала, что нитки из обрезков надергает. Я оставил ее рукодельничать в каюте, а сам пошел на палубу, чтобы положить тартану на новый курс.

Вдоль бортов установили съемные скамьи для гребцов. Мальчику постарше вручили барабан на подставке и колотушку, чтобы задавал ритм, а шестнадцать молодых мужчин взялись за весла. Грести казаки умели. К тому же, они понимали, что каждый гребок приближает их к дому.

Я вернулся на полуют, устроился в кресле Мусада Арнаутриомами. Уже привык, что колени оказываются почти на уровне головы. Я повернул кресло так, чтобы видеть рулевого, и начал расспрашивать его о политической ситуации в данном регионе и окружающих землях и о казаках. Я не собирался надолго задерживаться в этих краях, но не помешало бы добыть стартовый капитал для налаживания жизни в другом месте. Петро Подкова объяснил, что продать тартану вряд ли получится. Казакам она ни к чему, предпочитают большие лодки-чайки, но наверняка найдутся желающие сплавать на тартане к татарам или туркам за добычей.

— Кликнешь охотников — и плыви с ними, куда пожелаешь. В Сечи всегда много народа без дела и денег сидит. Хоть к черту за пазуху полезут, лишь бы разбогатеть, — рассказал он, а потом и сам спросил: — А ты из какой страны и какой веры будешь, боярин? Ты вроде не лях (поляк) и не московит (русский), а по-нашему говорить умеешь.