На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич. Страница 25

Возвращаясь ко «II практикуму», в жизни которого я участвовал с 1922 по 1936 г., скажу, что мы жили дружной семьей, работали вдохновенно и беззаветно с утра до вечера, иные годы и в воскресенья, не используя целиком для отдыха своего каникулярного времени. По-видимому, роль Николая Дмитриевича заключалась прежде всего в том, что он сам так работал и сам горел наукой. Его роль была ролью устройства зажигания в моторе. Удивительно чиста была атмосфера в коллективе. Мы радовались успехам друг друга, зависть была совершенно чуждым элементом жизни, так же как и какие-либо карьеристские соображения. Для нас было ясно, что нас слишком много, чтобы мы могли надеяться в будущем на профессорские роли в университете, а то, что советская эпоха вскоре выдвинет такие требования на кадры ученых, что не только всем найдется место, но ученых не будет хватать, нам просто не приходило в голову.

Я говорю, что мы учились друг у друга. Эта наука не всегда была со знаком плюс. Мы учились и тому, «как не надо». У В.В. Лонгинова, например, его высочайшая аккуратность иногда вырождалась в подмену работы протиранием стекол и натиранием стола специальной мазью. Химическая работа требует чистоты и аккуратности, но степень их должна соответствовать цели, а излишек их так же бесполезен, а значит, вреден, как вычисление результатов с точностью, превышающей точность эксперимента.

У профессора А.В. Раковского, казалось мне, его растущая и разносторонняя эрудиция подавляла творческое начало, и он гораздо больше получал от науки, чем давал ей. Многие в школе Николая Дмитриевича замкнулись в углеводородной химии, а богатства, которые вносит в вещество гетероатом, хотя бы азот, как это изучалось в школе Чичибабина, упускались. Химия получалась обедненной и однобокой.

За время с моего студенчества до 1925 г. резко изменился состав студенчества. С 1920 г. в университете начал действовать рабочий факультет. Обычный для дореволюционной России мужской состав студенчества из семей интеллигентов разного уровня с начала революции стал пополняться женщинами. На первом курсе в 1917 г. я запомнил всего три женских лица, затем число женщин быстро возрастало. В начале 20-х гг., с окончанием войн, появились студенты старшие по возрасту, а с середины 20-х гг. главную массу составили студенты и студентки тоже старшие по возрасту, которых «поставлял» рабфак [170]. Это были рабочие, среди которых было очень много членов партии [171], фронтовиков. Самая атмосфера в университете изменилась, в его стены вошел «ветер страны».

Дореволюционные студенты учились из побуждений такого рода: так полагается, из соображений карьеры, из абстрактного интереса и любви к науке. Студенты нового типа шли на штурм науки из совершенно новых, отнюдь не личных соображений. Стране нужна была новая интеллигенция, новые специалисты самых разных специальностей, и была известная жертвенность в этом штурме. Специализация была нужна для страны, а не лично для них. Оставаясь рабочими, эти студенты и их семьи были бы лучше устроены материально, и, конечно, учеба была труднее, чем привычная работа на заводе. Глубокое уважение вызывал у нас их напряженный и результативный труд.

Со своей стороны, мы — преподаватели — самоотверженно трудились, и у нас устанавливались со студентами полные доверия и взаимного уважения отношения, мы делали общее дело. Мне кажется, что касается кафедры органической и аналитической химии, то здесь опять играл незаметную для глаз, но действенную роль тон, задаваемый Н.Д. Зелинским. Он нам не произносил политических наставлений, да и вряд ли мог это сделать. Но первого же способного партийца — К.П. Лавровского — он оставил при кафедре.

Помню другой случай. Когда М.И. Ушаков, вернувшись году в 1920-м, чтобы сдать свой «хвост» — органическую химию, блестяще сдал ее, Николай Дмитриевич предложил ему остаться при кафедре. Некий Ш. при первом удобном случае сказал: «Что Николай Дмитриевич делает? Ведь Ушаков серпуховский комиссар, он в Серпухове совершил Октябрьский переворот». Такие аргументы у нас на кафедре не действовали. Ведь в 1919 г., когда университет замерз, а кабинет Николая Дмитриевича отапливался «буржуйкой», сам Зелинский в этом кабинете разработал крекинг солярового масла хлористым алюминием в бензин — способ, использованный с целью получения бензина для советской авиации. В то время страна была отрезана от Кавказа, то есть от нефти (запасы солярового масла имелись в центре).

Студенты вряд ли знали все это, но отношение к себе, конечно, не могли не чувствовать, и поток пролетарского студенчества политически шлифовал нас так, как не могли отшлифовать никакие политзанятия. Что касается лично меня, то с некоторыми из тогдашних тысячников [172] и рабфаковцев, моих учеников-коммунистов, — А.Е. Борисовым [173](фото 52), К.Н. Анисимовым [174] (фото 52), ставшими видными учеными и заведующими лабораториями в институте Академии наук, я сохраняю дружбу и сейчас.

Моя партийная шлифовка, начатая рабочим студенчеством, была продолжена индустриализацией страны и ее расцветом, подъемом науки, и завершена войной. Об этом позднее.

Приблизительно в 1928–1930 гг. вся наша тесная компания — Б.А. Казанский, К.А. Кочешков, М.И. Ушаков и я — перешла преподавать в органический практикум, а в качественном анализе нас сменили более молодые по стажу преподаватели. Во время моей учебы, в первые годы революции, студент был редкостью. Теперь все переменилось. Студентов было много, в практикумах были очереди (в органическом практикуме на много лет), стали разрешать отрабатывать практикумы на стороне. Уже это заставило подойти к реформе преподавания и изменить предметную систему с ее неопределенностью сроков, с возможностью занимать стол в практикуме несколько семестров.

В 1929 г. отделение химии физико-математического факультета, просуществовавшее таким образом восемь лет, было преобразовано в химический факультет МГУ, первым деканом которого сначала был почвовед профессор Троицкий [175]. В 1930 г. произошла достаточно нелепая реформа. Химические вузы Москвы, разбросанные в разных концах города, — Менделеевский, Ломоносовский институт тонкой химической технологии (образованный на основе Второго Московского университета — в прошлом Высших женских курсов), химический факультет МВТУ и наш новорожденный химический факультет — были объединены в так называемый Единый химический втуз, четвертым филиалом которого, с директором Темкиным во главе, и был наш факультет. Тем самым химический факультет был юридически отрезан от МГУ, возникли огромные неудобства и несуразности, такие, например, как прекращение выписки фундаментальной библиотекой МГУ химической литературы, как необходимость для МГУ организовывать преподавание химии студентам-биологам и т. д., не говоря уже об отрыве химии от физики и биологии.

В 1932 г. система эта лопнула [176], и химфак МГУ возродился, на этот раз во главе с деятельным деканом профессором А.В. Раковским. До этого, однако, пришлось химфаку «проехать по тряской дороге». Примерно в 1930 г. был введен лабораторно-бригадный метод [177], отменены лекции. Надо сказать, что я был сторонником последнего мероприятия, так как сам придавал лекциям скорее эмоциональное, чем образовательное значение. Даже от сверхблестящих лекций А.В. Ваковского мало что оставалось в голове, если параллельно не трудиться с книгой и карандашом. Если же трудиться, то вроде как лекции ни к чему, достаточно консультаций. Могу подтвердить искренность такой точки зрения тем, что сам я ни разу в жизни не слушал лекций моего учителя Н.Д. Зелинского по любимому моему предмету — органической химии. Кстати, он говорил, что не любит читать их.