На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич. Страница 27
Постепенно у нас стали появляться студенты-дипломники, и мы их «нагружали» металлоорганическими темами. Ряд печатных статей, например, у меня с Повхом, Потросовым, Гипп, Шацкой, Климовой, Пузыревой, Сегалевич и др., были результатом этих дипломных работ. Исследования по металлоорганической химии во «II практикуме» приобрели закономерный характер и развивались. Зарождалась лаборатория, которая в начале 30-х гг. оформилась юридически как лаборатория научно-исследовательского Института химии при химфаке МГУ. В 1930 г. я получил звание доцента. Насколько помню, в это время, а может быть несколько позднее, я начал читать специальный курс «Теоретические основы органической химии», очень примитивный и далекий, конечно, от того, что теперь читают мой ученик О.А. Реутов [182] и мой сын Николай Александрович Несмеянов [183].
В 1930 г. родилась моя дочь Ольга, лет через двадцать тоже ставшая химиком [184] (фото 84). Мои первые печатные работы, мое доцентство и рождение Оли были последними радостями папы в его здоровом состоянии. В этом же году отец, придя из накуренной комнаты отдела народного образования, где он работал, слег с тяжелым инфарктом, и первые дни мы опасались за его жизнь. Постепенно он поправился, но никогда уже не был по-прежнему бодрым и стал сразу старым (фото 14). Он все же мог приезжать к нам и наслаждаться маленькой Олей, которая отвечала ему симпатией и, еще не умея сказать ни слова, удерживала ручонками, когда он собирался уходить. Я всегда провожал его по Воронцову полю до трамвая, довозившего его до Всехсвятского, где в свое время мама получила квартиру и где жила теперь вся семья, кроме Васи и меня с моей собственной семьей.
Когда в январе 1932 г. родился сын Коля, папа летом смог даже приехать к нам на дачу в Бронницы, где жили тогда родители Нины Владимировны. Папа сознавал опасный характер своей болезни, смертной болезни, как он иногда говорил, считал ее «первым звонком». Второй и последний звонок был 14 марта 1933 г. Очень рано утром, с первыми трамваями, раздался звонок во входную дверь. Нина Владимировна пошла отпереть и вернулась, сказав мне каким-то упавшим, полным боязни за меня голосом: «Шура, Андрюша приехал». Я мгновенно понял, зачем брат может приехать в такой неурочный час, и только спросил: «Папа умер?» Нина Владимировна наклонила голову.
Мы с Андреем отправились в переполненном трамвае во Всехсвятское. Приехав, я встал на колени у постели с еще не остывшим, но уже холодеющим телом папы. Мама, державшаяся бодро, рассказала, что с вечера папа почувствовал недомогание, которое счел за грипп, зябнул и все боялся заразить маму. Он умер мгновенно, ложась в постель. Для меня это было на многие годы таким горем, что мне трудно это передать. Свет погас. Я надеялся еще много сделать в жизни и на это будущее всегда глядел и глазами папы. Теперь, что бы мне ни удалось сделать, он этого знать не будет. Через двое суток мы шли за катафалком по мартовским лужам через всю Москву — от Всехсвятского по улице Горького, Садовому кольцу до крематория.
Невозможно передать всю безнадежность и горечь, которые пришли на смену страху за здоровье папы. Под знаком этого страха я жил пятнадцать лет, особенно последние три года. Не только будущее мое не освещалось папой, но кончилась и родительская семья, уют, очаг, к которому мы всегда стремились и ездили каждое воскресенье, последний год вчетвером с Олей и Колей, которого я на обратном пути нес на руках уже спящего.
Время залечивает все, но не один десяток лет потребовался, чтобы залечилась эта рана. Лишь в 1940 г., когда был арестован брат Вася [185], я порадовался, что папы уже нет. 1940 год для нас оказался 1937-м. В 1955 г. Вася был посмертно реабилитирован. Мама до конца дней (1958 г.) не смогла оправиться от этого удара, и лишь когда ее память и сознание года за три до смерти стали как у бабушки — ее матери — неясными, к ней вернулось спокойствие, и она перестала непрерывно думать о Васе.
Я уже рассказал, как фактически сложилась лаборатория металлоорганических соединений химфака МГУ. Настало время ее оформления. Мы действовали с К.А. Кочешковым на равных правах, но двух заведующих в одной лаборатории быть не могло, и мы решили тянуть жребий. Он выпал мне, и я стал заведующим. Приблизительно в это же время организовались и другие лаборатории химфака (или, что то же самое, НИИ Химии химфака МГУ), именно: белковая, органического катализа и ряд физико-химических. Еще раньше в НИИХ химфака были организованы лаборатории синтетического каучука и химии нефти, фактически руководимые Н.Д. Зелинским. Все это стало возможным, поскольку химфак получил здание старого анатомического театра (был построен новый) и приспособил его для своих нужд, переведя туда неорганическую и аналитическую химию. Упомянутые лаборатории синтетического каучука и химии нефти разместились в бывших двух залах качественного анализа. Наша с К.А. Кочешковым надежда получить под металлоорганическую лабораторию наш родной «II практикум», из которого уже выехали, получив отдельные комнаты, и Б.А. Казанский, и М.И. Ушаков, и старшие товарищи, не оправдалась. При содействии Н.И. Гаврилова по решению Н.Д. Зелинского во «II практикуме» разместилась белковая лаборатория. Мы же получили для металлоорганической лабораторию количественного анализа. В 1934 г. вышло Постановление Правительства о введении ученых степеней и защите диссертаций. Сразу же я начал писать докторскую диссертацию (доцентом я уже был), полагая, что имею достаточно материала, и уже успел написать большую ее часть, когда узнал, что по представлению химического факультета МГУ (декан А.В. Ваковский) Высшей аттестационной комиссией [186] Наркомпроса мне присуждены степень доктора химических наук без защиты диссертации и звание профессора. Это было омрачено для меня отсутствием папы.
Почему-то я прошел в доктора и профессора в первом туре со старшими товарищами — Лонгиновым, Терентьевым, Куликовым, самим Раковским. На заседание ВАКа, где должны были обсуждать моих товарищей по «II практикуму» (Б.А. Казанского, М.И. Ушакова и К.А. Кочешкова), был делегирован как представитель химфака я. Свою роль я с успехом выполнил и с торжеством сообщил друзьям о присуждении им степени доктора. Впрочем, все прошло без сучка и задоринки, и лишь относительно К.А. Кочешкова член ВАКа профессор МГУ ботаник Лев Иванович Курсанов [187] задал мне вопрос: «Не слишком ли рано этому молодому человеку в доктора?», на что я ответил: «Какой же он молодой, он на три года старше меня». Впоследствии я узнал, что мои документы были отправлены профессору Г.Л. Стадникову, в прошлом ученику В.В. Марковникова [188] и считавшемуся «грозой». Г.Л. Стадников дал очень лестный отзыв на мою работу, с которым я впоследствии имел случай ознакомиться.
В это время в металлоорганической лаборатории МГУ работали и научные сотрудники, прежде всего Р.Х. Фрейдлина, которую я «перетащил» из НИУИФа, затем в разное время Н.К. Гипп, М.И. Росийская, М.М. Надь, Л.М. Борисова и другие. Я уже не могу перечислять не только работы, которые мы выполняли, но и направления исследования. Упомяну лишь, что впервые именно здесь были выполнены наши первые работы по металлоорганическим соединениям переходных металлов и предложен, в частности, метод синтеза карбонилов вольфрама, молибдена и хрома, который стал в разных вариантах общеупотребительным, хотя часто и без ссылок на нас.
Перевод Академии наук в Москву. Создание ИОХа
В 1934 г. произошло важное в науке СССР событие — Академия наук была переведена в Москву. Институт органической химии, только что зародившийся в Ленинграде, также был переведен в Москву, в здание бывшего Торфяного института на Калужской улице, где уже обосновался переведенный ранее из Ленинграда Институт неорганической химии (ИОНХ). Директором ИОНХа был академик Н.С. Курнаков [189], директором маленького ИОХа — академик А.Е. Фаворский [190], живший в Ленинграде и лишь наезжавший в Москву. Президент АН В.Л. Комаров [191] и Президиум Академии разместились в Нескучном дворце, и сегодня являющемся резиденцией Президиума.