У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич. Страница 10

«Думаешь — задавишься, а ну как веревка-то оборвется, и тогда никакими мольбами не выпросишь милости у мужа, а жить-то как хорошо!»

Феня дошла до двери, упала на приступках и, обезумев от страха, повторяла про себя: «Если этому суждено быть — будет, но кто мой поступок простит?» А в ушах звенел все тот же голос: «Жить-то, жить-то как хорошо!»

Григорий все время находился на делянках, за Керженцем. В иные дни, ненасытно работая, он даже не возвращался домой. А Феня готовилась родить. И вот как-то дома находилась только свекровь, она и приняла у снохи двойню.

«За непослушание, — решила Настасья, — наказывает их бог».

Когда Феня увидела новорожденных, она потеряла сознание. Придя в себя, с горечью подумала: «И так-то я здесь не мила, а куда теперь денусь с двумя ребятами?»

Свекровь завернула детей, положила на печь. В это время Феня задремала. И видится ей сон: вошла она в просторную избу, освещенную яркими лучами солнца. Возле стен стояли широкие лавки, и в избе, кроме Григория и ее, никого. Он взглянул на своих мальчишек, повернулся и ушел.

Тимофей Никифорович, узнав о двойне, точно обезумел, всплеснул руками и долго стоял, словно не понимая слов жены.

Феня проснулась и, слыша шумный голос Тимофея Никифоровича, тряслась от страха и прежде всего подумала: «А что скажет Григорий?» Ей чудилось — он уже отворяет дверь, снимает шапку. От волнения она заткнула пальцами уши, боясь услышать и от него то же, что говорил Тимофей Никифорович. А в это время Григорий вернулся домой, отпрягал во дворе лошадь. Поставил ее в стойло и, как обычно, спокойно вошел в избу.

У порога его встретила мать.

— У тебя два сына народилось, — шепнула она.

Он посмотрел на мать ласково и с улыбкой ответил:

— Наше счастье — сразу два работника.

Услыша слова Григория, Феня перевела дух. Он подошел к кутнику, поклонился и в первый раз назвал Феню по имени и отчеству.

— Да ты подумай-ка — у тебя баба-то што сука! Двух парнишков принесла… Вот што я тебе посоветую, Григорий: запряги-ка ты лошадь, вытащи ее со щенятами и увези в лес.

Феня еле удержалась, чтобы не крикнуть.

— Батюшка, — поднявшись с места, сказал Григорий, — как только твой язык повернулся молвить это?! Ужли тебе не стыдно ни стен, ни белого света? Мы не уроды. Кормить наших сыновей тебя, батюшка, не заставим. А ведь тебе и до смерти недалеко.

— Молчи, молчи! — закричал Тимофей Никифорович и что есть силы ударил кулаком по столу.

— Батюшка, я буду молчать, пока за твоим столом сижу. Но ведь нет силы удержаться: бога ты не боишься, — ведь и они родились со своим счастьем!..

Тимофей Никифорович уплыл с плотами. Свекровь каждый день ругалась и уходила со жнеями в поле. Феня оставалась дома одна. Она с трудом качала ребят и обливалась слезами. Обессилевшая, вставала с кутника, становилась перед образами на колени, молилась и плакала по Григорию. А он уже около месяца находился с отцом в пути. Феня забирала с собой детей и уходила со свекровью в поле. Люди со слезами смотрели на молодую. Руки у нее распухли, она не чувствовала в них граблей. Возвращаясь домой, Настасья со жнеями садилась за стол, а она пеленала детей, кормила грудью. За это время отобедают. Свекровь торопит жней и снова бежит с ними в поле, а сноха оставалась голодная.

Рожь наливалась, а Григорий все не возвращался. Наступили теплые июльские ночи. Над Керженцем проносились грозы, а Феня не вставала с постели.

Вернулся Григорий. Фома Кирикеевич учил его топить два раза в неделю баню, натирать больную золой и, насколько хватит терпения, парить. Свекровь ни к чему не прикасалась, шипела от злости, как раскаленная железка. Григорий все делал по совету лекаря. Скоро опухоль стала опадать, и Феня начала выздоравливать. Пришел как-то еще раз Фома Кирикеевич и посоветовал есть яйца, сметану да печь пресные лепешки. Но свекровь печь не стала, а Тимофей Никифорович яиц давать не приказал.

— Хочешь жрать, — говорил он, — садись с нами, А Фому не слушай, он тебе наскажет.

Яйца приносила Фене, тоже тайком от отца, девочка-соседка. Настасья это заметила, отодрала девчонку за волосы.

Мальчишки, вопреки всему, росли.

В Лыковщине готовились к рождеству. В доме Дашковых собирались мыть полы. Настасья пошла по воду. Вернулась домой и почувствовала — ей что-то жжет и режет лоб. Сначала она было не обратила на это внимания, но боль с каждым часом становилась чувствительнее, точно ей к лицу прикладывали раскаленное железо. Настасья подумала: «Не ушибла ли я чем?..» На лбу появилось большое красное пятно, а в середине пятна белый рубец, и он прошел через глаз. В доме никто не знал, на что подумать. Боль была невыносима. Под руку Дашковой попалась бутылка щелоку, смешанного с вязевым пеплом. Настасья намазалась составом, а опухоль от щелока только увеличилась. Тогда она стала торопливо смывать домашнее лекарство холодной водой. И к утру второго дня у нее скрылись глаза, посинел весь лоб.

Приехал из лесу Тимофей Никифорович, а жена и не видит его. Пришел к больной Фома Кирикеевич, принес травы, велел заваривать и смачивать опухоль. Боль не унималась; Настасья теряла сознание. Тимофей Никифорович разослал всех по людям, — не знает ли кто Настасьину болезнь. Бабушка Фоминишна указала на своего племянника Алексея Запрудного, горбатого уродца из Хомутова. Он лечит иорданскими водами. Все перепробовали, только не звали из города еще доктора, — не захотел Тимофей Никифорович.

Дня через три утром Дашков уходил на болото, а у Настасьи все лицо опухло и почернело. Уходя, Тимофей Никифорович подошел к жене, но она уже его слов не понимала. Молча он отошел от кутника, на котором лежала больная, ничего не сказал, но еще раз обернулся в ее сторону и посмотрел широко раскрытыми глазами. Перед ним на кутнике лежала в беспамятстве его Настасья, а ему уже казалось, будто он овдовел и жены ему не жалко, только тревожили предстоящие хлопоты с похоронами — и вытье неприятное. И вспомнил он ее девкой, в веснушках, когда привез к себе в зимницу.

Не выходя из избы, он решил: «Не нужно лечить, не подымется». Только хотел уйти — в дверях столкнулся с горбуном. Запрудный долго кланялся Тимофею Никифоровичу.

— Што будешь делать-то? — спросил Дашков.

— Хочу наговор произвести. На скоромном масле, — чуть слышно ответил горбун и искоса взглянул на больную.

— На скоромном? — вытаращив на горбуна глаза, повторил Дашков. — Смотри, наговор-то наговором, да не заговаривайся много-то. Дадут тебе масла, а мне на болото пора.

— Настасья, Настасья, — вполголоса окликнул Дашков, — в разуме ли ты, слышь, али опять мозги завернулись? Я на болото поехал.

Горбун скрылся за дверью. В темном углу, на мосту, долго что-то шептал, вставал на колени, крестился, сам с собой разговаривал. Вернувшись в избу, он передал Фене масло и наказал им мазать лицо и покрывать старой холщовой тряпкой. Настасья находилась в беспамятстве.

Феня не отходила от свекрови, плакала, видя, как она изредка, в забытьи, подымала большие руки, будто в слепоте нащупывала дорогу, но, обессиленные, они у нее тут же падали. Феня брала торопливо из божницы образ с медным окладом, подносила его к голове Настасьи и шептала про себя молитвы. Сноха испытывала чувство страха, неизвестное ей доселе. При одном сознании, что свекровь так и умрет, не открыв глаз, она начинала плакать.

Вечером, нехотя или точно крадучись, к дому возвращался Тимофей Никифорович. Когда он открыл дверь, Настасья подняла голову — так она делала иногда, чтобы прикоснуться к губам мужа, когда ночью приходила к Тимофею Никифоровичу и ложилась возле него. Дашков покосился на кутник, молча сел за стол, изредка поглядывая в сторону Настасьи, и все что-то про себя бормотал, словно вспоминая, как она всю жизнь заботливо смотрела за ним.

«Теперь она больше не встанет, — решил Дашков, — а я возьму за себя Зинаиду. Она девка молодая, не как ты, Настасья. Може, по хозяйству не такая будет, зато Зинаида мясистая, не то что ты, костлявая».