Долина забвения - Тан Эми. Страница 28

Я пристально вгляделась в картину. Какие основания у нее были для ее поступков? Она решала, что хорошо, а что плохо, руководствуясь эгоизмом. Она делала все, для того чтобы ей было хорошо. Я могла представить, как она говорит: «Бедная Вайолет! Ее будут дразнить в Сан-Франциско как ребенка непонятной расы. Хорошо, что она осталась в Шанхае, где сможет счастливо жить вместе с Карлоттой». Я пришла в ярость. Мать всегда находила оправдания для своих решений, и неважно, как глубоко она заблуждалась. Когда куртизанку заставляли покинуть «Тайный нефритовый путь», мать говорила: «Так надо». Когда она не могла со мной поужинать, она объясняла это необходимостью. Это же становилось причиной встреч с Фэруэтером.

Необходимость — вот чем она руководствовалась, когда стремилась достичь своих целей. Необходимость была оправданием ее эгоизма. Я вспомнила случай, когда от ее бесстыдства мне чуть не стало плохо. Он произошел три дня назад, и я хорошо запомнила этот день, потому что он был очень странным — во многих отношениях. Мы отправились на Шанхайский ипподром, чтобы посмотреть, как француз пролетит над ним на самолете. Все места были заняты. Никто еще никогда не видел летящего самолета, тем более над самыми головами, и когда машина взмыла в воздух, толпа оглушительно зашумела. Мне это казалось чудом — другого объяснения быть не могло. Я смотрела, как самолет планирует, взмывает и опускается, раскачиваясь из стороны в сторону. Но тут у него отвалилось одно крыло, затем другое. Я думала, что так и должно быть, пока самолет не рухнул посреди ипподрома и не развалился на части. Над местом крушения поднялся темный дым. Люди закричали, а когда из-под обломков вытащили искалеченное тело летчика, несколько мужчин и женщин упали в обморок. Меня чуть не стошнило. «Погиб… погиб… погиб…» — эхом разнеслось по толпе. Обломки самолета унесли, а кровавые следы засыпали свежей землей. Вскоре на дорожки выпустили лошадей, и начались скачки. Я слышала, как люди, покидающие ипподром, гневно заявляли, что после такого продолжать скачки просто аморально и тем людям, которые останутся тут наслаждаться зрелищем, должно быть стыдно. Я думала, что мы тоже уйдем. Кто останется после того, как у него на глазах погиб человек? Но меня потрясло, что Фэруэтер и мать и не подумали уходить. Послышался стук копыт, лошади понеслись по дорожкам, и мать с Фэруэтером радостно закричали. А я все смотрела на влажную землю, которой засыпали кровь. В том, что мы остались на скачках, нет ничего плохого — так сказала мать. У меня не было выбора. Я осталась с ними, но чувствовала себя виноватой, и я хотела сказать им, что я по этому поводу думаю.

После полудня, когда мы возвращались с ипподрома, из темного дверного проема одного из домов выбежала девочка-китаянка примерно моего возраста и забормотала на ломаном английском, обращаясь к Фэруэтеру, что она девственница и за доллар он может получить «все три ее дырки». Бедняжка! Мне всегда было жаль девочек-рабынь. Они должны были обслужить как минимум двадцать мужчин за день, иначе их могли забить до смерти. Что еще можно было к ним испытывать кроме жалости? Но даже пожалеть их было трудно, потому что их было слишком много. Они бегали вокруг, будто встревоженные цыплята, дергали за пальто, умоляли мужчин обратить на них внимание с такой настойчивостью, что становились назойливыми. Обычно мы старались их не замечать. Но в тот день мать отреагировала на девочку иначе. Как только мы ее миновали, она пробормотала:

— Ублюдку, что продал ее в рабство, нужно было откромсать его корнишон гильотиной для сигар.

Фэруэтер рассмеялся:

— Ты, моя дорогая, тоже покупаешь девочек у тех, кто их продает.

— Я покупаю, а не продаю, это разные вещи, — возразила она.

— А результат один, — парировал Фэруэтер. — Девочка становится проституткой. Результат тайного сговора между продавцом и покупателем.

— Гораздо лучше, если девочку куплю я и приведу в свой дом, чем она станет рабыней и не доживет до пятнадцати лет.

— Если судить по «цветам» из твоего дома, спасения удостаиваются только самые красивые девочки.

Мать резко остановилась. Последнее замечание явно ее разозлило.

— Это не вопрос сделки с совестью. Это прагматизм. Я деловая женщина, а не миссионер, заведующий сиротским приютом. Я делаю то, что необходимо, исходя из сложившихся обстоятельств. И только я знаю, что это за обстоятельства.

Опять это слово: «необходимость». Сразу после своей отповеди она резко развернулась и направилась к дверному проему, где сидела хозяйка девочки. Мать дала ей деньги, затем схватила девочку за руку и снова присоединилась к нам. Девочка с потрясенным видом оглянулась на бывшую хозяйку.

— Ну по крайней мере взгляд у нее не такой потухший и мертвый, как обычно у них бывает.

— Значит, ты только что купила себе новую юную куртизанку, — подытожил Фэруэтер. — Спасла одну бедняжку с улицы. Молодец!

— Она не будет куртизанкой, — огрызнулась мать. — Мне не нужны новые девушки. Даже если были бы нужны, она никогда не сможет стать одной из них. Ее уже разрушили, сорвали ее цветок тысячи раз. Она будет просто лежать на спине, с побитым видом покорно принимая все, что с ней делают. Она станет служанкой. Одна из служанок в доме выходит замуж и уезжает с мужем к его семье в деревню.

Потом я узнала, что на самом деле ни одна из служанок не уезжала. На мгновение меня посетила мысль, что у мамы доброе сердце и потому она забрала девочку. Но потом я поняла — из высокомерия она давала отпор любому, кто посмел ее осудить. По этой же причине она осталась на скачках после трагедии. А девочку она купила из-за того, что Фэруэтер посмеялся над ее моральными принципами.

Я снова тщательно изучила картину, подмечая каждый мазок кисти, который воссоздал юное лицо матери. Может, когда она была моего возраста, она лучше относилась к людям? Чувствовала ли она хоть что-нибудь по отношению к погибшему пилоту или маленькой девочке-рабыне? Она была настолько противоречивой, что ее так называемая «необходимость» не несла никакого смысла. Она могла быть верной и неверной, могла быть хорошей матерью и плохой. Мама иногда, возможно, даже любила меня, но ее любовь тоже была непостоянной. Когда в последний раз она показывала свою любовь ко мне? Я подумала и решила, что это было тогда, когда она сказала, что не бросит меня.

На другой стороне холста имелась надпись: «Для мисс Лукреции Минтерн в день ее семнадцатилетия». Я не знала, когда у матери день рождения (мы никогда его не праздновали) и сколько ей лет. Мне было четырнадцать, а она родила меня, когда ей было семнадцать. Значит, сейчас ей тридцать один.

Лукреция. То же имя было на конверте с письмом Лу Шина. После посвящения было еще что-то написано, но слова я не смогла разобрать — кто-то тщательно замазал их темным карандашом. Перевернув картину на лицевую сторону, в правом нижнем углу я нашла инициалы художника — Л.Ш. Картину написал Лу Шин. В этом я была уверена.

Я развернула второй свиток, поменьше. В углу картины стояли те же инициалы. На картине был изображен пейзаж — горная долина, раскинувшаяся под краем утеса. Ее обрамляли хребты, и рваные, зазубренные тени от их вершин ложились на долину. Нависающие облака имели цвет старого синяка. Сверху они отдавали розовым, а вдалеке имели золотистый оттенок, и там, в глубине долины, просвет между двумя горами сиял, словно вход в рай. Было похоже на рассвет. Или закат? Я не могла сказать, что за погода на картине — собирается ли дождь или небо проясняется после бури, выражает ли этот пейзаж радость от первой счастливой встречи с этим местом или облегчение, вызванное расставанием с ним. Что должна была вселять эта картина в зрителя — надежду или отчаяние? Вид на долину с высокого утеса должен наполнять мужеством или же страхом перед неведомым? А может, это картина о дурне, который гнался за мечтой, а теперь смотрит на дьявольский горшок с золотом, запрятанный в недоступной сияющей дали? Пейзаж напомнил мне о картинках-иллюзиях, которые, как только ты их перевернешь вверх ногами, превращаются в нечто другое: например, бородатый мужчина становится деревом. И ты не можешь увидеть оба изображения одновременно. Приходится самому решать, какое из них настоящее. Но как это определить, если только ты не автор картины?