Долина забвения - Тан Эми. Страница 66

Его глаза казались тусклыми, безжизненными. К тому времени, когда он закончил, я стояла в другом конце комнаты.

У меня перед глазами тоже застыл этот мальчик. Я стала маленькой девочкой, которая видит, как ее кукла и брат исчезают за краем обрыва. От его признания мне стало плохо. Я позволила себе ему довериться — а он отравил мой разум ядом.

— Вынеси мне приговор, — сказал Эдвард.

— Не взваливай на меня эту ношу, — ответила я. Мне неожиданно стало холодно, меня трясло. — Та девочка — твой судья. Найди ее.

— Я пытался. Я искал заметку в газетах. Спрашивал тех, кто живет в той же местности.

Эдвард надел пальто и собрал вещи. Больше я его не увижу. Он оставляет меня со своим признанием. Он доверил мне свой секрет — но лучше бы он ничего не рассказывал. Он хотел только поиздеваться над девочкой, но смерть мальчика все же лежала на его совести. Его намерения были достаточно злобными — эгоистические желания, пренебрежение другими людьми. Моя мать хотела поехать в Сан-Франциско, чтобы увидеться с сыном. Возможно, она вовсе не собиралась меня бросать. Или, может, собиралась. Но итог один, и она должна нести на себе груз вины за свой поступок. Ни ее отговорки, ни чужой обман не уменьшают степень ее вины. Только посмотрите, в каких условиях я оказалась! И я не могла вернуться в прошлое и забыть все ужасы, как и та девочка с куклой. Я всегда буду чувствовать, что меня предали. Эдвард всегда будет испытывать вину, но так и должно быть. Мы оба это понимали: он — как преступник, я — как жертва. Мы оба страдали от пустоты в наших душах, и только мы, двое со схожей травмой, могли понять друг друга и страдать вместе.

Он спросил, может ли уйти. Я покачала головой.

— Ох, Эдвард, — сказала я. — И что дальше?

Я позволила ему обнять меня. Я чувствовала, как его грудь вздымается и дрожит. Он жаждал такой огромной любви, чтобы нам стало больно от ее полноты. Но я поняла, что мне будет мало даже этого.

@@

В течение нескольких последующих дней мы с Эдвардом говорили о своих ранах.

— У меня бывают вспышки ярости, — рассказывала я ему. — И когда они меня захватывают, я не могу ни о чем думать, и все мое тело будто наливается ядом. Почему любовь угасает так быстро, а ненависть длится без конца?

— Способна ли ты ненавидеть без такой сильной боли? — спросил он. — Неужели тебе не может стать легче? Может ли моя любовь заполнить твой разум другими мыслями, чтобы в нем не осталось места для ярости?

Эдвард спросил меня, готова ли я оставить цветочный мир и жить с ним. Он произнес именно то, чего я так долго желала. Но я не была готова обменять одну жизнь без уверенности в будущем на другую. Он однажды уже был неосторожен с жизнями и сердцами других людей. Я боялась довериться ему, и в то же время моя потребность в нем лишала меня сил. Мне требовалась честность, но я очень боялась услышать его очередное признание. Я хотела полностью ему доверять, но не могла избавиться от сомнений. Вместо того чтобы нырнуть в любовь с головой, я сдерживалась, неспособная отпустить свои страхи.

Проходили недели, и я медленно сдавалась своей страсти, разрешая себе любить. Он вываливал на меня признания во всех своих грехах, доказывая, что не будет ничего от меня скрывать. После своего подлого поступка он замкнулся в себе, в голове у него бушевали бури, как и у меня, но у него они состояли из такой яростной вины, что он думал, что сойдет с ума. Он никому о них не рассказывал. Когда родители наняли репетиторов, чтобы те писали за него эссе, он им позволил это сделать. Когда он встретил Минерву, он просто трахал ее в поле, ничего к ней не чувствуя. А после того как ушел от жены, стал посещать проституток. Он напивался. Мастурбировал. Последнее откровение вызвало у меня смех. Я рассказывала ему о своем одиночестве в детстве и об ужасном страхе перед тем, что я могу оказаться наполовину китаянкой. Я рассказала, что мой отец пробуждал в матери такие эмоции, которых я никогда у нее не видела, и как я была шокирована, узнав, что у нее есть сын и что он ей намного дороже меня. Я говорила о том, насколько мать была бессердечной, что она отдала меня в руки своего любовника, которому никогда не доверяла, и что он оказался зверем, способным сожрать собственную мать. Я кратко описала ему те дни, когда верила, что мать вернется, как я металась между ненавистью и надеждой, а потом сдалась — и у меня осталась только ненависть.

Эдвард успокаивал меня. Он хотел понять мою грусть и ярость. Но как человек может по-настоящему понять чужое страдание, если только сам не испытал такой же боли? Он не мог вернуться в прошлое и вылечить мою детскую душу, мое невинное сердце, страдающее долгими днями и ночами от неизвестности. Как он мог по- настоящему понять, что значит, когда любовь покидает тебя, словно стая перелетных птиц, оставляя только ужас от сознания, что тебя никогда не любили и не полюбят? Он разделял со мной лишь мою грусть, лишь следствие всего, что я испытала. И этого мне было бы достаточно — если бы я не услышала его откровение. Теперь у меня всегда будут сомнения, я не смогу ему довериться полностью. Наша любовь не будет расти от слияния душ. Она станет лишь утешением, дружбой, способной осторожно залечивать наши раны.

@@

Я продолжала посещать приемы и очаровывать мужчин, которые могли бы стать покровителями. Я была хорошей актрисой, мечущейся между любовью и необходимостью. Верный время от времени приходил ко мне и пытался «вспомнить лучшие дни», как он это называл.

— Мне стоит пожалеть о том, что я представил тебя американцу?

Наступила влажная июньская жара, от которой я стала тяжелой и апатичной. Я вытащила из гардероба легкие платья. Одно из них было уже слишком старым, чтобы надевать его на приемы, но вполне подходило для ленивых послеполуденных часов. Я скользнула в него. Как странно: у меня не получалось застегнуть корсаж. Неужели я так располнела? Возможно, я просто съела слишком много маринованных овощей. Я посмотрела на груди: соски казались больше, чем обычно. Вслед за последней мыслью в голову пришло неожиданное осознание. Я начала припоминать, когда у меня были последние месячные: семь недель назад, перед большим банкетом. Или восемь? А еще я недавно жаловалась повару, что он подал нам испорченную еду, от которой меня мутило.

Я беременна! Волшебная Горлянка всегда говорила о беременности так, будто это была венерическая болезнь, которую можно подхватить от мужчины. Но это был ребенок Эдварда, мой ребенок. Я смогу подарить нашему малышу всю свою любовь, доверие и полную преданность. В ту же секунду как я об этом подумала, я поняла, что у меня будет дочь. Я видела ее будто наяву, видела, как она в первый раз открывает глаза… Они будут зеленого оттенка: что-то среднее между моими зелеными глазами и светло-карими Эдварда. Я представила ее в четыре года, как мы вместе идем по парку, рассматривая птиц и цветы, как она спрашивает у меня их названия. А потом ей исполнится шесть лет, и она будет громко вслух читать книгу, а я — внимательно слушать. В двенадцать она начнет изучать историю и риторику, а не искусство соблазнения мужчин. Я представила ее в двадцать лет — в моем возрасте, — когда мужчина пытается завоевать ее благосклонность. И не для того, чтобы затащить в постель в ее будуаре, а для того чтобы сделать предложение. Но, возможно, она и не выйдет замуж в двадцать. Или вообще не выйдет. Она может управлять бизнесом семьи Айвори. Она станет единственной наследницей Эдварда. У этой девочки будет бесчисленное множество возможностей. Она проживет жизнь, которую я должна была прожить.

Когда я сообщила Волшебной Горлянке, что беременна, она вскрикнула и подбежала ко мне, чтобы посмотреть на живот.

— Эй-я! Ты что, забыла засовывать внутрь те маленькие травяные подушечки? А настой пила? Ты что, это специально сделала?! Ты знаешь, на какие беды ты нас обрекла? Сколько недель? Говори правду. Если меньше шести — то можно вложить внутрь травы и…

— Я хочу этого ребенка.

— Что?! Ты хочешь выглядеть так, будто у тебя в животе растет арбуз, а вместо грудей — две дыни? Ты будешь такой большой, что даже мужчина с гигантским, как у жеребца, членом не сможет достать до твоих драгоценных ворот. Ребенок! Какому мужчине захочется скакать на кормилице с огромными влажными сиськами, которые разбрызгивают молоко? Ты потеряешь покровителей, заработок, место в доме, тебя вышвырнут на улицу, и вскоре ты станешь шлюхой…