Крокодил из страны Шарлотты - Хмелевская Иоанна. Страница 33

– Конечно, справедливей, о чем речь. Любой здравомыслящий человек оставил бы себе и не высовывался. Но я сильно сомневаюсь в нашем здравомыслии, оно у нас в эмбриональном состоянии. Впрочем, еще неизвестно, как он отнесется к нашему благородству, вдруг станет открещиваться – знать, мол, ничего не знаю.

– Откровенно говоря, я очень на это надеюсь. Как-то глупо, понимаешь… Не пожалеть бы потом. Слушай, если там будут ошиваться легавые, я на пушечный выстрел не подойду. С полицией связываться не собираюсь.

– Уголовщиной тут явно попахивает, – сказала я, припомнив недавнюю умопомрачительную сцену. – Он эти деньги вытащил откуда-то из-под кассового стола. И подгонял меня, чтобы я побыстрей забирала и сматывалась.

– А какая роль во всем этом лысого недомерка в шляпе?

– Вот-вот! Ты его не заметил у кассы?

– Нет, он куда-то пропал еще перед заездом. Может, тебе к нему в салон заглянуть?

– Ну да, сейчас побегу. Дурак он, что ли, признаваться, если и вправду замешан? А я, значит, еще дурее – признаюсь, что мне о его художествах известно? Блестящая мысль!

– Не нравится мне тот тип, с которым он трепался. За одну только рожу я б ему влепил пожизненный срок.

– Нет возражений. Мне он тоже не глянулся, случалось видеть профили и покрасивше. А все-таки – в чем тут, по-твоему, дело?

– Может, жульничают на бегах, – подумав, предположил Михал. – Какие-то махинации с беспардонным налогом на сборы.

– Исключено! Чтоб датчане?!

– Смотря о каких суммах речь. Если свыше ста тысяч – это уже не жульничество, а бизнес. Я бы не удивился, ведь такой налог – форменная обдираловка. По ошибке они выплатили навар не сообщникам, а нам. Впрочем, не знаю. Остается только гадать.

– Ну хорошо, а как быть с настоящим жетоном, семь – четыре?

– Можно получить по нему в среду, но мне как-то боязно.

– Мне тоже боязно, но потерять и то и другое – это уж слишком. Ладно уж 35 тысяч, они нам с неба свалились, но свои кровные 96 крон?.. Никогда!

Мы сидели погруженные в свои думы, а между нами лежала куча денег. Можно было, конечно, принять их как дар свыше, но, увы, по виду они ничем не напоминали манну небесную. Беспризорных денег не бывает, беспризорными бывают только собаки. Кому-то эти деньги принадлежат, кто-то глупо попал впросак, передав их нам, а теперь обнаружил, что дал маху, и локти себе кусает. А уж преступник он или нет – не нам решать. Деваться некуда, надо вернуть.

Не знаю, что там думал Михал, а лично я вдруг увидела глазами души экзотическую картину. Стада черных лакированных крокодилов клубились на берегу Нила, которого я, правда, в жизни не видела, но легко могла себе представить. Черные твари выползали из воды, брали в кольцо темно-зеленый «вольво-144», били хвостами по бамперам. И зеленый кузов, и лакированные шкуры ослепительно лоснились. Я очнулась от своих грез лишь тогда, когда одна из тварей влезла в машину и взгромоздилась за руль. Очнулась в самый раз, еще секунда – и машина бы тронулась…

– Надо вернуть, – сокрушенно промямлила я.

– Надо, – подтвердил Михал с горестным вздохом. Наверное, он сейчас с трудом заставил себя спуститься с вершины Монблана, а то и с Гималаев. Сколько я его помню, он всегда страдал чем-то вроде высокогорной мании.

В среду мы с тяжелым сердцем и 35 тысячами крон, красиво упакованными в оберточную бумагу, отправились в Шарлоттенлунд. С наступлением весны бега проходили дважды в неделю, так что до воскресенья ждать не пришлось. В этом смысле нам повезло – еще немного, и нервы бы у нас сдали окончательно.

Первым делом мы, собрав остатки решимости, стребовали свои законные 96 крон. Никто нам не чинил препятствий, никто не обращал на нас внимания. Затем мы направились к подозрительной кассе.

Касса не работала, того типа нигде не было. Мы обошли все другие окошки, заглянули во все, в какие только удалось, помещения, осмотрели здание вокруг – безрезультатно.

– Надо о нем спросить, – неуверенно предложила я. – Иди ты.

– И не подумаю, – отрезал Михал. – Он меня принял за легавого, сразу спрячется. Иди сама.

Мне было не по себе, но я пошла. На невразумительном английском спросила соседнего кассира, где тот тип, который в воскресенье сидел с ним рядом. Кое-как он понял. Датчане на удивление нелюбознательный народ – предпочитают не задавать лишних вопросов. Вдобавок моя грамматика не располагала к непринужденному разговору, так что собеседник даже не поинтересовался, зачем мне тот нужен. Только любезно сказал, что не знает. Видя, что от меня так просто не отделаться, он пошел наконец спросить у коллег, спросил у одного, другого, тыча пальцем в мою сторону, отчего я чуть не дала деру.

– I don't know, – сказал он, вернувшись. – Nobody does not know. [2] – При этом лишь вежливо улыбался, не проявляя никакого подозрительного интереса. Я поблагодарила и пошла к Михалу, который ждал меня за колонной.

– Исчез с концами, – сообщила я. – Никто ничего не знает. Черти его взяли.

– Может, его пришили? – забеспокоился Михал. – Как хочешь, долг долгом, а объявление в газету я давать не собираюсь.

– Успокойся, я тоже. Значит, деньги ему не очень-то нужны, иначе сидел бы тут сиднем и ждал нас. У датчан мания насчет честности, ему и в голову не могло прийти, что мы не вернем. Раз не сидит, значит, есть причины.

– А если он работает только по воскресеньям? По средам не все кассы открыты.

– Небось ты бы на его месте, из-за такой-то суммы, и в среду явился. Разве что нервы у него покрепче твоего.

– Я бы вообще тут дневал и ночевал.

– Подождем до воскресенья. Но спрашивать я больше не буду, боюсь.

В воскресенье его тоже не было, как сквозь землю провалился. На ипподроме царило столпотворение, все пришли поглядеть на Кима Пайна, датскую национальную святыню. Если бы его владелец объявил, что Ким Пайн не выйдет на дорожку, а то копыта испачкает, клянусь, половина публики кинулась бы предлагать свои носовые платки. Последние три дня мы с Михалом все спорили, удастся ли Киму Пайну взять приз. В результате вообще на него не поставили, а он финишировал первым, да еще с таким отрывом, словно остальные топтались на месте. Динамо-машина, а не конь!

– Идет так ровно, будто Йенс Йенсен узду держит, лишь бы руки чем-то занять. По-моему, он еще никогда в жизни не сбоил! – сказал Михал.

Не сумев разыскать кассира, мы решили помозолить глаза лысому недомерку в шляпе. Посмотреть, как он на нас реагирует. А он никак не реагировал, он нас не замечал. Один раз только спросил у меня, как дела, бросил на ходу, что у него тоже не ахти, и растворился в толпе.

– Может, сходить в дирекцию? – неуверенно спросил Михал.

– Ты что, белены объелся? И что ты им скажешь?

– Не знаю.

– То-то и оно. Даже с этим кассиром, по-моему, лучше не объясняться. Просто молчком сунуть деньги – и ходу.

– Вот только сунуть бы тому, кому надо.

В течение двух недель мы приглядывались ко всем кассирам в окошках. В конце концов все они стали для нас на одно лицо. Попадись тот, наш, наверняка бы не узнали.

– Вот парадокс, – возмущался Михал. – Человек хочет быть честным, а ему не дают. Мне все это уже осточертело.

– Мне, может, тоже, – разозлилась я. – Сколько уже ношусь с этими деньгами! Как еще до сих пор не ограбили, как сама не потеряла – давно пора забыть их в электричке. Ну ничего, я жду-жду, но уж только пойму, что они наконец мои, в тот же день вдрызг все истрачу, и привет!

– Мудрые речи, откуда что и взялось. Какой же ты срок себе положила? До конца сезона?

– До следующего воскресенья. И баста!

В следующее воскресенье я докатилась до того, что стала приставать с расспросами к персоналу ипподрома, но, по-моему, они ни черта не поняли. Потом мне стукнуло в голову, что он мог сломать ногу и лежит теперь в гипсе. Мы решили переждать до снятия гипса, дав ему семь недель на срастание конечности. Накинули еще на сотрясение мозга, переждали и эту напасть. Наконец терпение наше лопнуло, и мы сошлись на том, что этот тип – редкостный мерзавец, раз Господь наслал на него все казни египетские.