Шутить и говорить я начала одновременно - Хмелевская Иоанна. Страница 26

( И тут к нам подошёл фронт…)

И тут к нам подошёл фронт. Весело стало! Давно канули в прошлое времена, когда меня трясло от страха на мешках картофеля в погребе, куда мы прятались от бомбёжек и обстрелов немцев. На страницах этой биографии я уже позволила себе не раз заметить: человек ко всему привыкает. Даже к разрывам бомб, трясущимся стенам домов и бренчащим в окнах стёклам. Рядом с нашим домом немцы поставили три орудия, которые палили куда-то вдаль. Не исключено, из этой дали по орудиям стреляли в ответ, и оставалось лишь надеяться на то, что у русского наводчика не дрогнет рука. Грохотало по-страшному, непривычному уху трудно было отличить разрывы снарядов от взрывов бомб. Несмотря на все моё ясновидение, в душу закралось сомнение: слишком уж простым делом в такой обстановке было бы нам переселиться в мир иной, а мне перед смертью больше всего хотелось дочитать какую-то интересную книжку. Отказавшись спуститься в подвал, я пристроилась у горящей карбидной лампы, заткнула уши и продолжала читать, всем телом ощущая трясущееся здание. Дочитала до конца и все ещё была жива.

В подвал, однако, пришлось спуститься, и произошло это в ту же страшную ночь, когда русские брали Груец. Я даже вздремнула немного на упомянутых уже мешках картошки, когда к нам в подвал прибежал сосед, тогда совсем молодой парень, с которым впоследствии, лет через двадцать, мы подружились, и радостно донёс, что над нами уже рвётся шрапнель. Минут через пятнадцать прибежал с новым известием: в городе появились русские танки, он видел их собственными глазами, прогрохотали мимо нашего дома, вот только что, и он сам слышал русскую речь! Больше в подвале уже никто усидеть не мог, все выскочили на улицу.

А на следующий день начался исход. Русские танки действительно появились на улицах города, но моя бабушка не считала, что взятие города русскими — хорошее дело. Она когда-то лично знала Дзержинского и отзывалась о нем не иначе как о «кровавом палаче». Своим отношением к большевикам она заразила и меня, что было совсем не трудно, в моем живом воображении на всю жизнь запечатлелись жуткие сцены из романа Сенкевича «Огнём и мечом». Я так и видела описываемые писателем дикие орды, для которых величайшим наслаждением было обматывать свои шеи дымящимися человеческими внутренностями. Остальные родичи поддались нашей с бабушкой истерии и решились бежать куда глаза глядят, лучше всего в какую-нибудь глухую деревню.

Уложили манатки, у каждого был свой чемодан. Дождались рассвета и, подхватив вещички, помчались из города. Как раз против течения. Много там металось людей, но все почему-то бежали нам навстречу, то есть в противоположную сторону. И видимо, правы были они, а не мы, потому что, когда мы оказались на перепаханном поле, вокруг нас принялись рваться снаряды. Холера! Рвались и справа, и слева, а мы, как оглашённые, мчались, сами не зная куда.

Я с малолетства была убеждена в слабом здоровье матери и очень переживала по этому поводу. И теперь, видя, как она, спотыкаясь о мёрзлые груды земли и чуть не падая, с трудом волочит свой чемодан и наверняка потом разболеется из-за этого, забрала у неё тяжёлый чемодан и потащила её и свой, да ещё на плече у меня висела какая-то сумка. И с этим грузом я перла вперёд, подстёгиваемая паникой, то и дело с беспокойством оглядываясь на мать, хотя дедушке наверняка приходилось гораздо тяжелее.

До нашего дома в деревне было слишком далеко, мы с трудом дотащились до хаты наших знакомых и выдохлись. Несмотря на два чемодана и сумку, у их двери я оказалась первой, выронила на землю свой багаж и хотела постучать в дверь, но, оказалось, была не в состоянии поднять руку. Села на деревянное корыто, из которого кормили свиней, и подождала, пока подтянутся остальные члены семьи.

Дедушку мы сразу уложили в постель и принялись ждать развития событий. Тересы и Люцины тогда с нами не было, уж не помню почему, зато очень хорошо помню, что происходило потом.

Сидим, значит, мы в хате наших деревенских знакомых, и их семья и наша. Наступил поздний зимний вечер, горит керосиновая лампа, дедушка лежит в постели, а мы все негромко переговариваемся. Главным образом о том, что перелом в войне не вызывает сомнений, русские её выиграли, фронт прошёл дальше, а в окрестностях полно недобитых немцев, которые собираются в банды и зверствуют по-страшному. Врываются в дома, поляков убивают, а дома сжигают. И нет от них спасения!

И тут, заглушая все страшные разговоры, раздался громкий стук в дверь. Мы замерли. В дверь колотили типично — прикладами. И грозно кричали. Прислушались — кричали по-немецки. Шкопы! Те самые, недобитые, пропали наши головушки!

От ужаса мы оледенели и окаменели, стало плохо с сердцем. Стрессы все-таки здорово сокращают жизнь. Хозяйка наконец открыла дверь. В комнату с радостным гоготом ворвались трое русских солдат. Оказывается, это они такую шуточку устроили. Один из них, адвокат по профессии, прекрасно знал немецкий, он и кричал, желая немного попугать освобождённое население. Матерь Божья…

И начался упоительный вечер. Один из солдат играл на гармошке, водку они принесли с собой, была и у хозяев. Всех мужчин заставляли пить. Дедушка болен? Так водка же лучшее лекарство от всех болезней! Бабушка решила пожертвовать собою и заявила, что она, так и быть, вместо дедушки сама выпьет. А следует заметить, по-русски бабушка говорила свободно. Солдаты согласились. Двое по очереди отплясывали с хозяйкой, а все трое пели. Не скажу, чтобы очень музыкально, во всяком случае, громко. Интереса к дымящимся человеческим внутренностям они как-то не проявляли, и я почти полюбила их уже за то, что они не немцы.

Наконец, настало окончательное освобождение, военные действия закончились, и мы вернулись в наш груецкий дом.

Моя мать похвалила русских.

— Когда тут были немцы, — заявила она с мстительным удовольствием, потому что ненавидела немцев до безумия, — так они во время бомбёжки головы теряли от страха, прятались куда попало, под машины залезали, в придорожных канавах скорчивались. А эти, глядите, самолёты бомбят, они же головы задирают. Ни разу не видела, чтобы хоть один спрятался. Отважный народ!

Бомбардировки и в самом деле ещё продолжались, наверное, это были предсмертные судороги непобедимой германской армии, кому же ещё бомбить? Бомбы сбрасывали маленькие, пятидесятикилограммовые. Об одну я споткнулась, когда в воскресенье шла в костёл. Задумалась, под ноги не смотрела, а она лежала себе на тротуаре. Сообразив, на что именно я наткнулась, я поспешила обойти её, описав большую дугу, потому что хорошо понимала, какую опасность представляет неразорвавшаяся бомба. И все равно козы я боялась больше.

Коза — самая настоящая, это не метафора — подкарауливала прохожих на одном из городских перекрёстков и бодала их. Я предпочла бы хоть сто раз споткнуться о бомбу, чем один раз встретиться с этой проклятой козой. Говорили, что хозяин не только крепко привязывал разбойницу, но даже запирал её в сарае, однако она каждый раз как-то ухитрялась вырваться на свободу и продолжала разбойничать на улицах. Моей подруге Виське она разодрала единственное пальто. Сразу признаюсь, что данную козу я описала в произведении под названием "Стечение обстоятельств ".

А что касается неразорвавшейся бомбы, ею занялась местная детвора. Привязала к ней верёвку и таскала по улицам города. Взрослые наконец встревожились, но никто не знал, что же делать с этой гадостью. В конце концов её бросили в пруд, находящийся у дома неких Пентковских. Думаю, там она лежит и до сего дня.

( Итак, фронт прошёл дальше…)

Итак, фронт прошёл дальше, проклятая война для нас кончилась, отец смог легально жить в собственном доме. По случаю окончания войны на городской площади устроили торжество, и оно ещё было в разгаре, когда мне пришлось отправляться домой, ибо мать велела вернуться к девяти часам вечера. Самого интересного, фейерверка, я так и не увидела. И хотя бежала домой во весь дух, все равно опоздала на пятнадцать минут. Терпение никогда не входило в число достоинств моей матери, пятнадцать минут для неё превратились в пятнадцать часов, а может быть, даже и столетий. В наказание она не разговаривала со мной три дня, и эти три дня я, будучи девочкой чувствительной, горько проплакала.